Поначалу эта пестрая компания почтенных седобородых старцев, молодых гуляк и иноземных авантюристов являла собой странное сборище. Но время вылепило из них сплоченную группу, именовавшуюся Всешутейшим и всепьянейшим собором и повсюду следовавшую за Петром. Они без конца странствовали с места на место, бродили по московским окрестностям, норовя неожиданно нагрянуть в поисках стола и крова к какому-нибудь изумленному боярину. Численность этой диковинной свиты Петра составляла от восьмидесяти до двухсот человек.

Обычно пир веселой компании начинался в полдень и заканчивался на рассвете следующего дня. Угощение подавали раблезианское, но между переменами блюд делали перерывы, чтобы покурить, поиграть в шары или в кегли, посостязаться в стрельбе из лука и пищали. Застольные речи и здравицы сопровождались не только одобрительными возгласами и веселыми выкриками, но и пронзительными звуками труб, и артиллерийскими залпами. Если играл оркестр, Петр лично бил в барабан. По вечерам танцевали, любовались фейерверками. Когда кого-нибудь из пирующих клонило в сон, он, как правило, попросту сползал со скамьи на пол и мирно храпел. Бывало, что половина компании спала под шум буйного веселья остальных. Иногда такие пиры затягивались на два или три дня, гости вповалку спали на полу, время от времени поднимаясь, чтобы поглотить очередную гигантскую порцию еды и питья, а затем вновь погрузиться в ленивую дрему.

Необходимым условием членства в петровском Всепьянейшем соборе было умение пить, но ничего нового или из ряда вон выходящего в невоздержанности друзей Петра не было. С незапамятных времен, как сказал великий князь киевский Владимир, «веселие Руси есть питие». Поколение за поколением западные путешественники и осевшие в России иностранцы отмечали, что пьянство здесь царило повсеместно. Крестьяне, духовенство, бояре, царь – никто не составлял исключения. По словам Адама Олеария, посетившего Россию при деде Петра, царе Михаиле, ни один русский по своей воле не упускал случая выпить. Напоить гостя допьяна полагалось непременно по правилам русского гостеприимства. Поднимая тост за тостом, да все такие, чтобы никто не смел отказаться, хозяин и гости опрокидывали кубок за кубком, всякий раз затем переворачивая чашу вверх дном у себя над головой, чтобы показать, что она пуста. Если гостей не развозили по домам мертвецки пьяными, считалось, что вечер не удался.

Отец Петра, царь Алексей, при всем своем благочестии, был такой же русский, как и всякий другой. Доктор Коллинз, личный врач Алексея, отмечал, как приятно бывало его коронованному пациенту видеть своих бояр славно подвыпившими. Бояре же, в свою очередь, всегда норовили как можно сильнее напоить иностранных послов. Простые люди тоже пили, но не столько за компанию, сколько чтобы забыться. У них была одна задача – поскорей дойти до отупения и отрешиться от обрыдлой, постылой действительности. И мужчины, и женщины несли в грязные кабаки свои последние ценности и даже готовы были пропить с себя одежду, лишь бы им дали еще водки. «Женщины, – сообщал другой западный очевидец, – нередко первые впадают в буйство от неумеренных доз спиртного, и можно видеть их, полуголых и бесстыдных, почти на любой улице».

Гуляка-сын царя Алексея со своим Всепьянейшим собором достойно поддерживал эти русские традиции. Хотя на своих пирушках они поглощали по большей части не слишком крепкие пиво и брагу, зато пили помногу и подолгу – Гордон в дневнике часто пишет о том, как много в очередной раз выпил Петр и как ему, зрелому мужчине, трудно держаться с ним на равных. По-настоящему сильно пить Петра научил Лефорт. Немецкий философ Лейбниц, видевший нашего швейцарца во время его путешествия с Петром по Европе в составе Великого посольства, писал о Лефорте, что «никогда алкоголь не одолевает его, и он сохраняет трезвый рассудок… никто не может соперничать с ним… он оставляет трубку и стакан, когда уже три часа как рассвело». Но в конце концов и для них пьянство не прошло даром. Лефорт умер сравнительно рано, в сорок три года, а Петр – в пятьдесят два. Правда, в молодости эти безумные вакханалии не утомляли и не изнуряли Петра, а, казалось, наоборот – придавали ему силы для завтрашней работы. Он мог пить с товарищами всю ночь, а затем, пока они храпели в пьяном забытье, поднимался на заре и шел плотничать или строить корабли. Не многие могли с ним тягаться.

По прошествии некоторого времени Петр решил не оставлять устройство этих пиров на волю случая. Он любил два-три раза в неделю отобедать у Лефорта, однако тот, со своими ограниченными доходами, не мог обеспечить дорогостоящих приемов со всякими затеями, как любил молодой царь, и потому Петр построил для него большую залу, вмещавшую несколько сот гостей. Но вскоре и там стало тесно, и тогда царь велел возвести красивый каменный особняк, роскошно убранный гобеленами, где помимо всего прочего были погреба и банкетный зал на полторы тысячи человек. Владельцем его считался Лефорт, но на деле особняк стал своего рода клубом для Всепьянейшего собора. Когда не было Петра, и даже когда отсутствовал Лефорт, оставшиеся в Москве участники этой компании собирались здесь есть, пить и веселиться всю ночь напролет, а расходы брал на себя царь.

Мало-помалу от беспорядочных попоек и кутежей Всепьянейший собор перешел к более продуманным увеселениям и маскарадам. Петр, когда бывал в ударе, придумывал своим товарищам всякие забавные прозвища, и постепенно эти прозвища превратились в маскарадные роли. Боярин Иван Бутурлин получил титул «польского короля», потому что во время одного из военных учений в Преображенском командовал «вражеской» армией. Князь Федор Ромодановский, другой командир, защищавший потешный город-крепость Прешпург, стал «королем прешпургским», а потом дослужился до «князя-кесаря». Петр называл его «ваше пресветлое царское величество» и «мой государь король», и подписывал письма в Преображенское «твой всегдашний раб и холоп Питер». Эта игра, в которой Петр высмеивал свой собственный ранг и титул самодержца, продолжалась все годы его царствования. После Полтавской битвы пленных шведских офицеров привели к «царю», которого изображал Ромодановский, и лишь некоторые из шведов (а никто из них прежде настоящего Петра не видал) спрашивали себя, кем бы мог быть необыкновенно высокий русский офицер, стоявший позади потешного князя-кесаря.

Но пародия Петра на власть мирскую была невинной забавой в сравнении с тем издевательством, которое он с приятелями учинил затем над церковью. Всепьянейший собор преобразился во Всешутейший и всепьянейший собор дураков и скоморохов с потешным «князем-папой», конклавом кардиналов и целой свитой епископов, архимандритов, священников и дьяконов. Петр, хоть и был всего лишь просто дьяконом, руководил составлением устава для этого странного сборища. С таким же воодушевлением, с каким позже он станет составлять законы Российской империи, Петр старательно разрабатывал ритуалы и церемонии Всепьянейшего собора. Первая заповедь гласила, что «Бахус должен почитаться изрядным и преславным пьянством и получать должное ему». На практике это означало, что все чарки должно опорожнять сразу и что члены собора обязаны напиваться допьяна каждодневно и не ложиться спать трезвыми. Во время этих разгульных «молебнов» князь-папа, роль которого исполнял старый наставник Петра, Никита Зотов, пил за здоровье собравшихся, после чего благословлял коленопреклоненную паству и осенял ее сложенными крест-накрест двумя длинными голландскими трубками.

По церковным праздникам игры усложнялись. Бывало, на Святках компания человек в двести с песнями и свистом пускались «славить» Христа по Москве в битком набитых санях. Впереди всех ехал потешный князь-папа в санях, запряженных десятком плешивых мужиков. В наряде, унизанном игральными картами, с жестяной митрой на голове он восседал верхом на бочке. Выбрав, кого бы из дворян или купцов, что побогаче, осчастливить своими колядками, они вваливались в дома, и в благодарность за непрошеные песнопения хозяин обязан был поить и кормить «славельщиков». А в первую неделю Великого поста через весь город за князем-папой плелась другая процессия, на этот раз – «кающихся грешников». Вся орава, в вывернутых наизнанку полушубках, ехала верхом на ослах и волах или в санях, влекомых козами, свиньями и даже медведями.