Описав практику опал Ивана IV, С. Б. Веселовский показал, как обычное право, регулировавшее отношения между князем и дружиной с древнейших времен русской государственности и перешедшее на отношения между московскими государями и правительственным аппаратом, было сломлено Иваном IV и заменено неограниченным самовластным произволом. Этот произвол, объявленный благодетельной целью монарха, стал «идейной» сущностью Опричного двора. Опричный двор, по внешнему виду копия старого Государева двора, явился его антагонистом именно потому, что был основан на произволе, тогда как старый двор опирался на обычное право. Возможно, что если бы при Иване IV были выработаны затемняющие действительное положение и действительные цели красивые теории, если бы общественному сознанию (и исполнителям и жертвам) были даны широковещательные мосты для перехода к якобы лучшему состоянию, то система опричнины оказалась бы более жизнеспособной. Были ли такие попытки сделаны, какие советы получал Иван IV, в чем причина казни некоторых опричных бояр из числа наиболее видных опричников? Ответом могут быть лишь домыслы, которых мы хотим избежать. Важно то, что уничтожение Иваном IV старого правопорядка без замены его каким-либо иным правопорядком вызвало следствия, которых, по справедливому замечанию С. Б. Веселовского, сам Иван не предвидел и не желал. Но здесь необходима оговорка: Иван не предвидел и не желал ослабления, истощения государства. Но во всех формах террора он подавал пример: убивал своей рукой, присутствовал и лично принимал участие в пытках, был распорядителем массовых страшных казней.
Не знаю, в какой мере Иван IV пользовался своей библиотекой, о которой в наши дни периодически возникают странно-сенсационные слухи. В писаниях Ивана IV мы не ощущаем присутствия ума, просвещенного хотя бы памятью, и Погодин справедливо называет Ивана узким начетчиком с подьяческим умом. Приписки Ивана к Летописи говорят, что логическая связность мысли лежала вне его возможностей. Но вот мысль о доведении террора до крайней степени ужаса лишением души убиваемого вечной жизни посредством отказа в покаянии, погребении и поминании — такое могло быть заимствовано из «светского» чтения…
Наивно жалуясь в своем завещании на опричников, которые «отплатили ему злом за добро», Иван IV не видел, что он сам давал каждому из них пример, сам был образцом, и в меру сил каждый опричник превращался в маленького Ивана. Рассеяв надуманные теории поборников «демократизма» Ивана IV, С. Б. Веселовский имел право сказать: «Пора нам оставить старый предрассудок, будто бы опалы и казни царя Ивана были, в лице бояр и княжат, направлены против «крупных феодалов», а лица из низших сословий погибали случайно».
«Княжата» — потомки удельных князей Рюриковичей — к XVI веку оказались в положении внуков Гринева, героя пушкинской «Капитанской дочки»: «В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам». Почти все княжата в результате семейных разделов сделались владельцами столь малых вотчин, что для несения государевой службы нуждались в поместной земле. В числе служилых Государева двора при Иване IV было минимум триста (!) родовых князей, из которых большинство осели в низшем разряде — в жильцах, то есть служили рядовыми придворной гвардии. Бояре же, как высшие должностные лица, могут быть уподоблены современным министрам. Хотя «отчество», то есть происхождение, имело большое значение, но все же боярство было служебным званием, высшим чином, который нужно было получить, но с которым не рождались.
С. Б. Веселовский первым из русских и советских историков исследовал «Синодик» и анализом социального состава погибших в опалах разрушил легенду о «демократизме» Ивана IV. Не имея времени, С. Б. Веселовский расширил «Синодик» только за счет известных лиц высших сословий. Впрочем, задавался ли он целью хоть как-то определить общее число жертв террора, мы не знаем. Судя по тому, как был в свое время составлен дьяками список опальных, разосланный по монастырям в последний год жизни Ивана, правительственный аппарат Ивана IV сам не располагал сколько-нибудь близкими к действительности данными. Так, 1505 безымянных новгородцев «Синодика» суть те, кого «отделал» Малюта Скуратов, будучи в «посылках» по округе для истребления новгородских служилых, их семей и крестьян. А где убитые в городе? Если шестьдесят тысяч погибших в новгородском погроме — цифра, завышенная местной летописью, то единовременное и поспешное захоронение десяти тысяч тел в новгородской подгородной скудельнице — факт бесспорный, и последняя цифра далека от подлинного итога на много ступеней.
Более полный подсчет жертв массового террора довел бы их число до 150 — 200 тысяч человек, причем это увеличение произошло бы целиком за счет «меньшой братии». Мы говорим об этом не для того, чтобы еще раз опровергнуть мнение о направлении террора Ивана IV против боярства (всех бояр в государстве было несколько десятков человек) и против княжат «феодалов». С. Б. Веселовский уже это сделал. У нас иная цель. Выше говорилось о том, что в меру своих сил каждый опричник, каждый порученец царя Ивана сам превращался в маленького Ивана. Идя дальше, эти люди в легкой школе произвола очень быстро превращались в шайку затвердевших убийц-рецидивистов: подобные люди потеряны для нации. И не в худшей ли форме, чем жертвы?
С. Б. Веселовский говорит о разлагающей дух постоянной неуверенности, о развитии всех видов шкурничества: люди в таком состоянии стремились прилипнуть к опричнине и доказать свою преданность соучастием в делах, которые они сами вчера еще считали гнусными.
Подданные царя Ивана IV, приученные к бесправию, перестали отличать опричников от обычных разбойников: опричнина развязала последним руки, так как ограбляемые не сопротивлялись из страха навлечь на себя окончательную гибель, буде налетчики окажутся «царевыми слугами».
Напоминая обо всем этом, мы не отходим от цели, поставленной в данном разделе: оценить политико-моральное состояние нации. Мы указываем на большое количество жертв, но и количество исполнителей тоже было весьма велико. Мы говорим о подчеркнутой жестокости Ливонской войны с той же целью: указать, что порча, что падение политико-морального состояния нации, что ухудшение нравов в результате правления Ивана IV очевидны.
Массовый террор, при своей слепоте, при своем формальном безразличии к личности каждой отдельной жертвы, все же и неизбежно носит избирательный характер: нельзя, скажем, в вотчине опального дворянина убить крестьян десяти домов от околицы. Исполнители руководствуются какими-то признаками. Казня людей из высших сословий, большинство которых было Ивану IV лично известно, он со всей для нас очевидностью выбирал людей выдающихся, в разной мере, конечно, теми качествами, которые погубили, например, князя Михаила Воротынского и которые принято называть положительными. Боярин, думный дворянин, окольничий, дьяк попадали в опалу не как обладатели придворных званий, но как личности. Поспешно и грубо подобный же отбор производили и рядовые опричники, перехватав крестьян: этот ростом высок и силен, тот смотрит волком… (Даже естественная смерть высокопоставленного человека производит на нас куда большее впечатление, чем такая же смерть нашего соседа-ровни: бухгалтера, слесаря. Историки, такие же люди, как мы, больше интересуются гибелью выдающегося человека, чем преждевременным угасанием огонька жизни тысяч «безвестных» людей. Даже крупные цифры нас менее впечатляют, чем красочные обстоятельства смерти «избранных». На самом деле, драматург может показать нам казнь Марии Стюарт, но никакому театру не под силу подать зрителю избиение мятежного шотландского клана или картины массового террора Ивана IV. Так же поступали историки — авторы вымыслов о величии Ивана IV — демократа, врага корыстолюбивых бояр-богачей.)
Генетика, доказывая практическую неприкосновенность наследственного капитала — генов, подтверждает зависимость человека от воздействия среды с появлением эмбриона в материнском лоне.