Казалось, мир вокруг двух облаченных в сутаны мужчин замер в ожидании тигриного прыжка Фламбо, но он стоял, словно околдованный, и молча, с глубочайшим интересом внимал словам отца Брауна.

– Поэтому, – продолжал маленький сельский священник, – поскольку вы следов полиции не оставляли, кто-то же должен был это делать. Во всех местах, куда мы заходили, я делал что-нибудь такое, из-за чего нас потом вспоминали бы там весь день. Большого вреда я не принес – так, пятно на стене, рассыпанные яблоки, разбитое окно, – но крест был спасен, поскольку святой крест всегда будет спасен. Сейчас он уже в Вестминстере. Я, признаться, даже удивлен, что вы не додумались до ослиного свистка.

– Что-что? – не понял Фламбо.

– О, как хорошо, вы не знаете, что это такое! – обрадовался священник. – Это – плохая штука. Я уверен, вы – слишком порядочный человек для свистуна. Против свистка я был бы бессилен, даже если бы сам пустил в ход кляксы, – у меня слишком слабые ноги.

– Что вы несете? – воскликнул его собеседник.

– Я думал, уж про кляксы-то вы знаете! – приятно удивился отец Браун. – Значит, вы еще не совсем испорчены.

– А сами-то вы, черт подери, откуда знаете про всю эту гадость? – вскричал Фламбо.

Тень улыбки скользнула по круглому простоватому лицу церковника.

– Наверное, потому что я – простофиля в сутане, – сказал он. – Неужели вам никогда не приходило в голову, что человек, который почти только тем и занят, что выслушивает рассказы людей о своих грехах, должен прекрасно представлять себе зло, на которое способен человек? Но, если честно, не только это помогло мне убедиться, что вы – не настоящий священник.

– А что еще? – обреченно спросил вор.

– Ваши нападки на разум, – сказал отец Браун. – Так себя вести не стал бы ни один богослов.

И, когда он повернулся, чтобы собрать свои пакеты, из-за погруженных во тьму деревьев вышли трое полицейских. Фламбо был натурой артистичной и знал правила игры. Сделав шаг назад, он приветствовал Валантэна глубоким поклоном.

– Не кланяйтесь мне, mon ami[74], – любезно сказал Валантэн. – Давайте вместе поклонимся тому, кто этого заслуживает.

И оба склонили головы перед маленьким деревенским священником из Эссекса, который в темноте шарил рукой по скамейке в поисках зонтика.

Странная блестящая дымка, туманная и прозрачная одновременно, которую можно увидеть только на Темзе, все больше утрачивала серость и искрилась уже почти в полную силу, когда солнце над Вестминстером подобралось к зениту, и двое мужчин пересекли Вестминстерский мост. Один из них был необычайно высок, а второй – очень низок. Чье-либо разыгравшееся воображение могло бы даже сравнить их с надменно вытянувшей шею часовой башней здания парламента и скромно опустившим плечи Вестминстерским аббатством, поскольку невысокий человек был облачен в сутану священника. Если отбросить фантазию и говорить сухим языком фактов, то долговязый мужчина был М. Эркюлем Фламбо, частным сыщиком, и направлялся он в свою новую контору, расположенную в недавно построенном огромном деловом здании, как раз напротив входа в аббатство. На языке фактов его маленький спутник был преподобным Дж. Брауном, служил он в церкви Святого Франциска Ксаверия в Камберуэлле и камберуэльскую обитель спокойствия покинул ради того, чтобы взглянуть на новую контору своего друга.

Непомерной высотой своей здание больше всего напоминало американский небоскреб, кроме того, американский дух чувствовался и в хорошо смазанной изощренности его механической начинки: бесконечные телефонные провода, лифты, другие механические чудеса. Однако здание, построенное лишь недавно, еще не было заселено. До сих пор заняты были только три помещения: над конторой Фламбо и под ней. Первых три этажа здания и два этажа выше его соседей сверху оставались совершенно пустыми. Однако при первом же взгляде на новорожденную многоэтажную башню в глаза бросалось нечто намного более интересное. Помимо остатков строительных лесов, на стене прямо над окнами конторы Фламбо красовался другой сверкающий объект. Это было огромных размеров позолоченное объемное изображение человеческого глаза, окруженное расходящимися в разные стороны золотыми лучами. Оно занимало площадь примерно двух-трех окон.

– Что это? – изумленно воскликнул отец Браун и замер на месте.

– Новая религия, – рассмеялся Фламбо. – Одна из тех религий, которая прощает тебе все грехи, утверждая, что ты безгрешен. Кажется, что-то вроде христианской науки. Надо мной снял контору один парень, который называет себя Калон (как его зовут, я не знаю, знаю лишь, что это не настоящее имя). Подо мной обретаются две машинистки, а сверху – этот мошенник. Сам он себя называет новым жрецом Аполлона и поклоняется солнцу.

– Ему бы стоило быть поосторожнее с выбором богов, – сказал отец Браун. – Солнце было самым жестоким из них. Но что означает этот чудовищный глаз?

– Насколько я понимаю, это у них теория такая, – ответил Фламбо. – Человек может вынести все что угодно, если разум его уравновешен. Два их великих символа: солнце и открытый глаз. Они считают, что только полностью здоровый человек может смотреть на солнце.

– Полностью здоровый человек найдет себе другое занятие.

– Ну, это все, что мне известно об этой новой вере, – беспечно откликнулся Фламбо. – Да, и разумеется, они утверждают, что могут излечить от любых болезней тела.

– А единственную духовную болезнь они могут излечить? – серьезно спросил отец Браун.

– Что же это за болезнь? – улыбнулся Фламбо.

– Уверенность в собственном полном здравии, – сказал его друг.

Фламбо больше интересовала маленькая тихая контора, располагавшаяся под ним, чем роскошный храм у него над головой. Он был южанином и посему отличался здравомыслием и мог представить себя либо католиком, либо атеистом. Любые новые религиозные направления, хоть яркие, хоть бледные, не привлекали его. Но люди его привлекали всегда, в особенности такие миловидные, как сестры-машинистки, снимавшие контору этажом ниже. Внешность у них была незаурядная: обе стройные и темноволосые, но одна была выше и отличалась особенной привлекательностью. Темная кожа, четкий орлиный профиль – думая о таких женщинах, обязательно представляешь себе их профиль, как отточенное острие какого-нибудь оружия. Казалось, она прорезала себе дорогу в жизни. Глаза на ее темном лице блестели удивительно ярко, но то был скорее блеск стали, чем бриллианта, и при изящной фигуре держалась она уж слишком прямо, отчего создавалось впечатление, что ей чуть-чуть не хватает гибкости. Младшая сестра выглядела ее тенью: бледнее, тусклее и незаметнее. Обе они носили по-деловому черные платья с маленькими мужскими обшлагами на рукавах и воротничками. В лондонских конторах таких энергичных, целеустремленных дам можно сыскать тысячи, но эти две были примечательны своим истинным, а не видимым положением.

Дело в том, что Паулина Стэси, старшая сестра, являлась наследницей не только родового герба, но чуть ли не половины графства, не говоря уже об огромном состоянии. Росла она в замках и садах, пока холодная импульсивность (эта удивительная особенность современных женщин) не привела ее к тому, что казалось ей более суровым и потому более возвышенным существованием. Впрочем, от денег своих она не отказалась, подобный поступок казался ей слишком уж романтичным или благочестивым для ее всепоглощающего практицизма. Деньги ей были нужны для того, говорила она, чтобы использовать их в практических и социальных целях. Часть их она вложила в организацию своего дела (вокруг этого ядра должно было со временем разрастись образцовое машинное бюро), а часть распределила между всевозможными лигами и обществами, привлекающими женщин к этой работе. О том, в какой степени Джоан, ее младшая сестра и партнер, разделяла этот несколько прозаический идеализм, толком не знал никто. Но она во всем следовала за своей начальницей с собачьей преданностью, которая определенной долей трагизма была даже более привлекательна, чем твердость характера и возвышенность устремлений старшей из сестер. Самой Паулине Стэси трагизм был неведом, похоже, она отрицала само его существование.