Юрий Щербаков мотался от одной штукатурной пары к другой, помогая то тут, то там, и про себя поругивал трудоемкий «дедовский» способ с набиванием дранки. Все другие методы виделись ему куда экономнее, легче и проще, но применить их в деревянной школе было практически невозможно. Штукатурить по дранке ему и самому доводилось редко, деревянных зданий сегодня встречалось мало. Сказать, чтоб он совсем не питал особой любви и охоты к устаревшему методу — было бы не совсем справедливо. Но раз поручили, хочешь не хочешь, а делать надо.

Группа напоминала реставраторов: к каждому метру приглядывались, прикидывали да взвешивали, с чего и как лучше начать. Везде требовался совет мастера. Практика выглядела для ребят серьезной проверкой, основательным испытанием.

И было в этом нечто лестное, о чем Щербаков вслух не высказывался: отделка нового здания под силу каждому, тут тебе и насосы и сетки — любой инвентарь, поливай да разравнивай. В старой же деревянной школе мало что было под рукой. Надеялись больше на расторопность, смекалку, усердие рабочих людей.

Для Юрия Щербакова, или, как называли его меж собой в группе — «наш Юра», это был первый выпуск с момента назначения учебным мастером ПТУ. Вел он группу не без тайной надежды сделать ребят специалистами, слава о которых росла бы и множилась на больших и на малых стройках, а с нею бы шел слух и о самом мастере…

В этот раз на субботу и воскресенье Юрий Щербаков отпустил в город Вальку Павлихина. Как уверял Валька: заболел родной дядя, сотрудник городского музея, у которого жил он перед поступлением в ПТУ.

Пытался староста уговорить ехать и Игоря, заманчиво намекая на возможность увидеть редкую музейную чашу и даже выпить из нее, для таких нужд древнюю чашу принесут и домой к дяде…

Предложение вначале показалось соблазнительным, и Игорь рассказал о нем Антону. У того оно не вызвало ни малейшего восторга.

— Павлихин научит тебя… — сразу же предостерег Антон. — Втравит в очередное дело. Его, если что, завуч выручит, а вот кто за тебя встанет? То беспокоился о дранке, то к какому-то пыльному кубку тянешься — не пойму я…

— Так это же после всего… — неуверенно возразил Игорь, — когда уже дел не будет.

— Смотри сам, — коротко бросил, как отрубил, Антон.

И в ту же минуту Игорю стало неловко. Он и сам не знал, что происходило с ним: вместо того чтобы о деле подумать, потянуло на озорное. С Павлихиным всегда что-то случалось. Задира, он часто попадал в скандальные истории. Неизвестно почему, только Долгановский и в самом деле не давал Павлихина в обиду, вставал за него стеной. Вряд ли кому-нибудь сошло с рук такое, что произошло прошлой зимой: Павлихин сорвал в городе шапку у первогодка другого училища. Любого бы наказали за это, а Валька отделался лишь внушением.

Где мог, Павлихин всячески восхвалял завуча. Крутой нрав Павлихина, редкая сила да странная защита и покровительство Долгановского вынуждали кое-кого в группе бояться старосты, а иной раз и потворствовать ему.

В тот же день после ужина сразу, как только мастер направился к кому-то из своих знакомых в поселок, часть ребят группы, не теряя времени, решили отправиться за яблоками.

Сергин же и Долгановский в тот день уезжали в город. Они шли к переправе, наслаждаясь тишиной и прощальной благостностью уходящего лета. Солнце оранжевым пожаром полыхало за косогором, поджигая сосны на холме.

— Вроде неплохо идут дела у Щербакова, — одобрительно сказал Сергин. — Я, признаться, боялся: первый выпуск у него. Но теперь как-то успокоился. И ребята в группе неплохие.

— Размягченный он только, — поделился Долгановский. — Пожестче надо. Потребовательнее. Я, к примеру, знаю недостатки Павлихина, его буйный, неуравновешенный характер, но такой мне как раз и мил: любит действовать, а не рассуждать.

— Как бы, Евгений Григорьевич, эта неуравновешенность не завела бы любимого тобой старосту куда не надо. Привык он быть на виду, верховодить везде и всюду. А такие натуры подчас вырастают в откровенных громил.

— С ним этого не случится.

— Тебе, вероятно, лучше знать. Вообще-то, Евгений Григорьевич, у каждого из них — и у ребят, и у мастера, — продолжал Сергии, — своя кольцевая дорога. И может быть, не легче нашей с вами.

— Только пусть она не будет такой, как моя… — вздохнул Долгановский. — Да и твоя не слаще: война за плечами.

— Так-то оно так… — Сергин помолчал. — А Павлихин ваш действительно выделяется. Может, потому, что городской. Сельские ребята наивнее, простодушнее. Они больше смотрят не под ноги себе, а вверх, вдаль и потому спотыкаются чаще. Но такие, как Божков, уравновешивают других, типа Павлихина. И это, думается, хорошо.

— Тут я согласен. Целиком и полностью, — поддержал Долгановский рассуждения Сергина и спросил: — Ты, Виктор Петрович, видно, неплохо в школе учился.

— Не совсем так, — усмехнулся Сергин. — Долго считался даже трудным подростком. Неподдающимся. Всех не перечислить, кто поучал и воспитывал меня. И вот как-то девочка из нашего класса подарила мне на день рождения две книжки стихотворений: Пушкина и Лермонтова. Притом с условием, что одну из них я выучу наизусть: «Неужели не сможешь? Я и то выучила». А надо сказать, что с этой девчонкой каждому из нас хотелось дружить. Красивая, стройная. Но чертовка только смеялась и убегала. И вот я подумал: попробую выучить. Носил книжку за поясом под рубашкой и где оставался один, там и читал. Ты веришь, Евгений Григорьевич, какой-то теплый, очищающий дождь проливался на мою душу. Над некоторыми стихами я даже плакал, словно ребенок. Ты только вдумайся, как хорошо сказано: «Но я люблю — за что, не знаю сам — ее степей холодное молчанье, ее лесов безбрежных колыханье, разливы рек ее, подобные морям»!

— И ты, Виктор Петрович, все стихи Лермонтова выучил? — с интересом спросил Долгановский, привычно пощипывая бородку.

— Кончилось тем, что они сделались для меня как бы молитвой. Ложась спать, я непременно читал их: «Скажи мне, ветка Палестины: где ты росла, где ты цвела? Каких холмов, какой долины ты украшением была?» И вот я думаю, что оказалось не под силу множеству людей, взявшихся за мое воспитание, сделала одна девчонка, один человек, заставивший меня полюбить стихи. Это же надо сказать полтораста лет назад: «Спит земля в сияньи голубом»! Ведь только от Гагарина мы узнали, что земля сверху выглядит и в самом деле голубой. Но поэт в космосе не был!

— Да ты, Виктор Петрович, даже взволновал меня! Почаще бы нам выбираться в командировку.

— Так что, Евгений Григорьевич, ты приглядись к ребятам получше, — продолжал Сергин, не обращая внимания на реплику завуча. — Кроме штукатурного дела, наверняка многие из них знают и любят поэзию. А может, в ком-то и поэт скрыт. Кое-кто из них стыдится этого чувства, боясь быть осмеянным, как я. Потом же отбросил ложный стыд и ушел от дурной компании.

К пристани медленно подходил паром, а на другом берегу уже ждал автобус.

— Ну, а девчонка эта, случайно, не Раиса Михайловна? — поинтересовался, входя на паром, Долгановский.

— Нет. Раису Михайловну я встретил позже, после фронта. А та погибла в тылу врага, была разведчицей. Жизнь каждому определяет свою кольцевую дорогу, с которой потом не сойти до конца дней.

В автобусе места им достались разные. И оба ехали, каждый наедине со своими мыслями.

Выражение «кольцевая дорога» Сергин припомнил после вечерних прогулок. В старом сквере, недалеко от дома, он гулял по совету врачей: все чаще давало знать себя больное сердце. Маршрут был до мелочей известен и вымерен. Три круга составляли ровно тысячу восемьсот метров. На пути он знал каждое дерево, помнил ветки, нависавшие по сторонам тропы. Это теперь была его собственная кольцевая дорога — директора ПТУ Сергина Виктора Петровича…

Пэтэушники были довольны, как бывают довольны люди, рядом с которыми по соседству речка и большой деревянный клуб, в котором хочешь смотри в летний вечер кино, хочешь танцуй, а хочешь броди, разглядывай с поселковой горушки вечернее небо, на котором с мучительной четкостью светили звезды и углевым жаром струился, неукротимо тек Млечный Путь.