– Ничего не значит... – скалил зубы Степан.

– Ох, Стёпуш, Стёпуш, – вздыхал Тимофеич, – не сносить тебе головы, Стёпуш!

И он отворачивался от непочтительного зубоскала и обращался к Федору.

– Ты послушай, Федя, чего бывало, – хрипел старик Федору в самое ухо. – Мне в

Шенкурске на ярмарке рассказывал охотник. Уложил это он здоровенного зверя. Снял с

хозяина шкуру и, как глянул, так весь и затрясся. У него брюхо под шкурой-то мужицким

кушаком опоясано...

Тимофеич даже откинулся назад при этих словах, желая быть свидетелем всей силы

впечатления, которое произвели его слова. Но Федор был, как всегда, молчалив и задумчив и

шел рядом с Тимофеичем, с трудом выбирая ноги из глубокого, рыхлого снега.

Тимофеич снова щурил красные от ветра глаза и, зорко всматриваясь в убегавшие

впереди снеговые перекаты, продолжал тем временем посвящать Федора в тайны и заклятья,

которыми оброс за свою долгую жизнь, как старый пень мхом.

– Хозяин – он думец, – твердил старик, – в нем думы много. Он наперед такое знает!

Так они бродили вокруг ложбинки, утопая в занесенных снегом ямах. Но зверье

держалось от ложбинки поодаль, и охота ничего не давала. Степан пока что учился стрелять

из лука и вскоре так наловчился, что шагов за сто попадал в поставленное стоймя полено. А

мясо оленье тем временем все убывало. Однако звероловы не отчаивались ещё промыслить

себе пропитание при помощи сломанного крюка и нескольких старых гвоздей.

В сумерки охотники возвращались домой, топили печь и варили в котелке оленью

требуху. Потом, разогретые и разморенные, они клевали носами у догоравшего огня, слыша

сквозь дремоту, как потрескивает уголье, облизываемое синими огоньками и присыпаемое

сверху легким пеплом. Когда погасал последний уголек, Тимофеич ощупью лез на горячую

1 Сиверко – холодный, резкий зимний ветер.

печку, а за ним вслед лезли туда же Степан, Ванюшка и Федор. Здесь они отсыпались

вдоволь, потому что ночь была темная и, казалось, длилась бесконечно. Они по нескольку раз

просыпались в ночи и с тревогой прислушивались к тому, как что-то шебаршит за стеной.

Шорохи и трески исходили неведомо откуда. Казалось, что-то таинственное происходит

в загадочных недрах Малого Беруна. Что было там, за горою? Берлоги ошкуев или, может

быть, и того пострашнее? На это не в силах был ответить Тимофеич, который по разным

случаям вкусил от древнего знания и мог порассказать и сказку и быль: о четырех временах,

о ветрах и громах, о сапфире-камне и даже о какой-то рыбе «корабли-держи». Но что было за

горою, этого не знал Тимофеич. Там было неведомое. И это было страшно.

IV. РАССКАЗ, ТИМОФЕИЧА О ЦАРЕ И РАЗБОЙНИКАХ

Чем длиннее становились ночи, тем тяжелее было долгое лежание на печи, в кромешной

темноте, среди загадочных шорохов и тресков. Ванюшке все мерещились разбойники, и он

будил Степана, с которым лежал рядом, но Степан чертыхался и снова засыпал,

повернувшись на другой бок. А Ванюшка дрожа сидел на печи, прислушиваясь к голосам

ночи, со всех сторон натекавшей в ложбинку, наплывавшей с океана, который бил в остров

льдом и мраком.

Ванюшка сидел так, поджав ноги, потом с головою укрывался своим заячьим

полушубком и лежал, пока не начинали ворочаться отоспавшиеся Тимофеич, Степан и

Федор. Тогда Ванюшка успокаивался и засыпал в свой черед.

– Боится разбойников твой Ваньша, – говорил Тимофеичу Степан, – меня ночью будит.

Женить бы парня, тогда и перестанет бояться разбойников.

И, назевавшись, Степан продолжал свои рассуждения на досуге, с которым никто из них

все равно не знал, что делать:

– Да как его тут женишь, Ивана? Где здесь, на Беруне, живут свахи? А была бы сваха –

нашлась бы и невеста. Хочешь, Вань, мы тебя тут женим? – тормошил он

полупроснувшегося Ванюшку. – Уже и невесту тебе Тимофеич присмотрел, право слово, –

богатую и пригожую. Женим мы тебя на дочке разбойничьего атамана. Хочешь?

– Иди ты! – сердился Ванюшка и отворачивался от него.

– Да ты чего смеешься, Стёп! – хрипел Тимофеич, свесивший с печи босые ноги и

скребший себе всею пятернею заросшую выцветшим волосом грудь. – Может, тут и впрямь

какие-нибудь человеки обретаются. Не одни мы. Приспеет лето, обшарим остров, да и

поглянем, какие тут укрываются разбойники. Может, ещё которые остались после царя

Петра.

– После царя Гороха, – дразнил Тимофеича Степан.

– А какие такие остались? – спохватился Ванюшка.

– А остались те, которых, может, не добил солдат. Полесовать1 был охотник Петр

Алексеевич. И как поехал он однажды полесовать и в лесах заблудился, и продлилось

времени много, и стало темно, пристигла ночь, а выехать в свое место никак не может и едет

втемне, под ногами у коня хрустит, и в небе только звезды мелькают. И попался ему тут

солдат – тоже заблудился, в ельник залез и сидит.

Тимофеич закашлялся, сплюнул и опять забрался под тулуп.

– Ну!.. – дернул его за рукав Ванюшка.

– Не ну, а тпру! Погоди! Экой ты!

Тимофеич растянулся на печи, старательно подоткнув тулуп под себя.

– Ну!.. – снова дернул его за рукав Ванюшка.

– Пшш!.. – цыкнул на него Тимофеич и прислушался.

На дворе, за бревенчатой стеной, что-то прошебаршило и стихло.

– Так вот, значит, попался ему солдат, – продолжал Тимофеич.

1 Лесовать – охотиться в лесу.

«Что же ты тут сидишь, солдат?»

«Я, – говорит служивый, – заблудился. А ты, – спрашивает, – кто есть?»

«Я, – говорит Петр,– царский охотник, полесник».

Ну и двинулись они вместе. И говорит царский охотник солдату:

«Полезай, – говорит, – на дерево и смотри, не видать ли где огня на Петергоф».

Солдат ему отвечает:

«Я, – говорит, – не матрос, а пехотный солдат, пялиться не могу; полезай сам!»

«Придержи моего коня», – говорит ему Петр; а сам полез на ель, добрался до самой

вершины, осмотрел и видит – в одном месте огонек блестит.

А служивый тем временем стал вокруг коня пощупывать и, не будь дурак, флягу

нащупал; флягу он тряхнул – там болтается; вынул затычку, носом потянул – боярская водка.

«Эге, – смекнул солдат, – да он, – думает, – полесник царский, с запасом ездит», – да с

горлышка и попил, натянулся вина. Тут Алексеевич спустился наземь, сел на коня, и опять

двинулись, впереди на коне Петр, а пехтура вприпрыжку за ним пешком поспешает. Держали

они на этот огонек, который с полянки блестел, и приехали к воротам, и солдат стал стучать в

те ворота, и никто им ничего, только псы за воротами ревут да звезды в небе щурятся.

Тимофеич опять умолк и опять начал, после того как Ванюшка слегка лягнул его в бок

босой пяткой:

– Ну, тогда, значит, солдат, даром что пехотный – не матрос, сиганул через забор и,

сигаючи, епанчишку1 разорвал, так у него целый кусище на колу и остался. И как соскочил он

туда наземь, то и отворил Алексеевичу ворота, и Алексеевич туда въехал. Вошли в дом, а там

только старуха да девка немая, старухина дочерь. Солдат и говорит:

«Коня нам, бабка, поставить надо, место дай».

Старуха зажгла фонарь и конюшню ему показала. Солдат туда коня поставил и сена ему

задал и назад пошел в квартиру.

«Ну, теперь, – говорит, – давай нам, бабка, ужинать».

«Ничего, – говорит, – у меня нету ужинать».

А служивый, не будь дурак, подошел к печке, снял заслонку и тащит оттуда гуся

жареного. А потом, не будь дурак, кинулся он туда-сюда да к шкапчику, а там целая

бутылища водки.

«Ну, теперь, – говорит, – садись, царский охотник Алексеевич, ужинать».

Заправились они как следует, и надо на покой. У бабки спрашивают, как бы, значит, на

боковую, где бы им лечь.

«А где вам угодно», – говорит.

Солдат дверку в горницу приоткрыл, глянул в горницу, а там – батюшки! – по стопочкам