ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЛОДЬЯ ЕРЕМЕЯ ОКЛАДНИКОВА

I. ПОШЛА НАСТЯ ПО НАПАСТЯМ

Еремей Петрович вытер рукавом рубахи пот, отставил чайный стакан и взглянул на свои

толстые, похожие на луковицу часы. Было уже девять, а мужики всё ещё не управились с

погрузкой, и за окном слабый ветер играл выцветшим флажком на мачте.

– Распустился народ, ползем, что нерпа1, прости господи! Походили бы, как я ходил при

царе Петре.

– Ну и что же, отец, выходил? – съязвила, гремя посудой, Василиса Семеновна. – Три

1 Нерпа – тюлень.

корабля погрузили, четыре года ходили – четырех китов выходили.

– Ну уж, ты уж! – сказал в сердцах Еремей Петрович и сердито стал искать шапку.

День выдался – немного их, таких деньков, выпадает на Мезени: сине было небо, и

синяя, свежая переливалась на солнце вода. Еремей Петрович шёл и щурился, Еремей

Петрович Окладников, чей парусник колыхался напротив его, Еремея Петровича, дома. Да,

полтора десятка, почитай, не больше, прошло с тех пор, как ходил он от казны на китовый

промысел и сам запускал гарпун, а сейчас, гляди-ко, какую на прислоне – на бережку

высоком – домину вывел и какие суда у него ходят, и сам он себе хозяин.

– Еремей Петровичу!..

– ...Петровичу!..

– Здравствуй, батюшка!..

– ...батюшка!..

И народ расступался перед ним, а он шел вдоль бережка, щурясь и прикидывая будущие

барыши.

Солнце с утра радовало Еремея Петровича. Он был сегодня в духе, он видел сегодня

только хорошее и не хотел вводить себя в грех перебранкой со своею Василисою или

руганью с замешкавшимися работниками. Ведь корабли за море надо снаряжать в

благодушестве, без гневливости и прискорбия. Тем более, что, когда Еремей Петрович

подошел к покачивавшейся у берега лодье1, все четырнадцать лодейников были на местах и

ждали только его хозяйского приказа.

– Ничего не забыл, Тимофеич? – спросил Еремей Петрович и зорким оком обвел

загроможденную бочками палубу.

– Все как есть, Еремия Петрович, – прохрипел в ответ Алексей Тимофеич Хилков,

кормщик и староста ловецкой артели.

– Ты смотри у меня! – погрозил Еремей Петрович конопатым пальцем. – Чтобы всё как

следует!

– Это уж как полагается, – сказал, виновато кашлянув в кулак, Тимофеич.

– Как полагается... Знаю я тебя!

Тимофеич поправил на голове шапку и вытер губы.

– Ну, с богом! – сказал Еремей Петрович и перекрестился.

– Пошла Настя по напастям, – вздохнул кто-то в толпе на берегу.

Багры уперлись в песчаное дно, и стоявший на берегу Еремей Петрович сразу поплыл

назад. Но то плыл не Еремей Петрович, а большая лодья огромным лебедем плавно

скользила посредине реки. И вот она уже за островом, и Ванюшка Хилков, Тимофеичев

приемыш, поднимает парус, а Еремей Петрович всё ещё стоит на берегу и бросает в

пространство зычные напутствия:

– Гляди-ко, Тимофеич, полегче у луд!2

– У-у-у. . – подвывает кто-то в ответ Еремею Петровичу с другого берега, а кто – не

видно.

– Держи берегом, как пройдешь Поной! – не унимается Еремей Петрович.

– Ой! – дразнит его эхо.– Ой-ой!

– Да убирался бы ты домой! – крикнул ему с мачты Степан Шарапов, курчеватый парень,

запевала и балагур. – Ишь, сохатый черт! Лешак!

Но Еремей Петрович не слышит. Он ещё долго стоит на высоком берегу среди

всхлипывающих баб и жмущихся к ним ребятишек, и ветер треплет его вороную бороду.

Потом, убедившись, что цепким своим глазом он уже ничего не вырвет из

сомкнувшегося зыбкого пространства, он поворачивается и по красной глинистой тропке

начинает подниматься к дому.

II. СТУДЕНОЕ МОРЕ

1 Лодьей на севере называют большое мореходное палубное трехмачтовое судно; лодейник – работник на лодье,

матрос.

2 Луда – подводный камень либо прибрежная каменистая мель.

Широко раскинулся холодный океан, и во все стороны разбежались по волнам его

открытые дороги, – их не перенять, не унять, не затворить.

И по такой вольной, никем не заставленной дороге, по русскому Студеному морю шли и

шли корабли не один уже век, норвежские, и английские, и шведские; добирались и до Новой

Земли и к острогорью – к Груману, который иностранцы по-своему называли Шпицберген.

Вот и лодья Еремея Петровича, благополучно пройдя в июне 1743 года Понойские луды,

черные от черных бакланов1, второй уже день шла Ледовитым морем. Попутный ветер,

усиливаясь с каждым часом, резво гнал её далёко от рыбачьих становищ на Коле. Скалистый

берег с подводными камнями и песчаными мелями уже не всплывал как призрак позади, из-

под небоската. Небольшие куски рыхлого льда временами терлись о борт. С утра, как сквозь

сито, мелкими каплями сеял дождик. Паруса намокли на мачтах, и палуба пахла отсыревшим

деревом, как осенью лес.

Тюлени ещё в Белом море казали над водой свои круглые головы и иногда целым стадом

издали шли за лодьей, провожая промышленников в далекое плавание. Степан Шарапов от

скуки палил в них дробью, и испуганные звери падали на дно камнем.

Скучно было Степану в этой мокрени и безделье. Он вчера ещё отточил два своих

гарпуна, топор и короткое копьецо. Спал он сегодня до самого обеда, а сейчас, накрывшись

мокрой холстиной, сидел, свеся ноги, на бочке и плевал далеко через борт в колыхавшуюся

синюю воду.

Что делать в этакой синьке судну, вышедшему для китового боя? Не любит кит этой

светлой сини и ищет мест потемнее да помутнее, там, где тучами плавают ракушки, медузы и

всякая мелкая рыба. Кит жрет всю эту мелочь, только это он и способен проглотить, хотя сам

он величины страшнющей.

А вокруг лодьи густел туман, хотя днем и ночью, во всякое время стоял здесь белый день.

Сквозь пар видно было, как багровело и вспухало солнце, катясь по небесному кругу и в

целые сутки не спадая за небосклон. Бесконечный этот день ел глаза Степану, и его начинала

нудить тоска. Тогда он принимался горланить песню, запрокинув мокрое лицо в небо:

Уж мне надобно сходить

До зелена луга

Уж мне надобь навестить

Сердечного друга...

А за бортом по-прежнему жирно шлепало рыхлым льдом, да дождь сегодня, как и вчера,

сеял сверху, точно сквозь мелкое сито.

Но вдруг что-то треснуло под самым носом лодьи. Дрожа, как испуганный конь, корабль

остановился сразу, и Степан кубарем скатился со своей бочки на мокрую палубу,

запутавшись в наваленных там парусах и канатах и ткнувшись лицом в засунутую меж ними

запасную рею.

III. ПРЕРВАННЫЙ СОН ТИМОФЕИЧА

Ледяное царство отгородилось от человека хрустальными стенами и ледяными башнями,

страшилищами морскими и лютым зверем. Но старый плаватель Алексей Тимофеич знает,

что с ледяной поляной или плавучей горой надо бороться не нахрапом, а старой моряцкой

сноровкой. И сноровку эту Тимофеич получил с детства, когда с отцом плавал на заморских

купеческих кораблях; от отца-то он тогда и перенял знание корабельного хода.

Много понюхал потом Тимофеич моря и ветра, когда плавал на голландских кораблях и

соловецких одномачтовых шнеках2. От голландцев научился он хорошо распознавать

направление по звездам и глушить из ведерка ром. И оттого ли, что шибко любил Тимофеич

эту голландскую водку, или, скорее, от другого чего, но только не вышел он, подобно Еремею

Петровичу, в хозяева, хотя борода у него из темной давно стала желтой и пошла мохнами, как

шерсть у старого ошкуя3.

1 Баклан – морская плавающая птица, водяной ворон.

2 Шнека – небольшое морское одномачтовое судно.

3 Ошкуй – белый медведь.

Окладников, тот рано засел дома и, сидючи там, богател свирепо, и быстро, и густо, а

Тимофеича всю вековщину носило по морям, и всё среди плавучих льдин и мокрого снега;