– А где ж медведь? Савка? – кукарекнул он как можно тише на ухо Степану.

Но Семен Пафнутьич так цыкнул на парня, что тот скоренько юркнул в толпу, а у самого

Семена Пафнутьича, тряхнувшего при этом головою, снова наползла на глаза шляпа.

Семен Пафнутьич пошел к гостинице, которая помещалась в трехъярусной избе на

зеленом пригорке, а за выгорецким трудником шли беруны и валил народ. Весельщик Митя

плелся позади и никак не мог понять, куда же все-таки девался ошкуй и как же теперь Степан

без ошкуя. На крыльце Семен Пафнутьич, пропустив в дверь берунов, выискал в толпе Митю

и позвал его в избу. И здесь, дав малому рыбник, стал за трапезою чинить ему допрос.

Митя пихал себе в рот куски рыбника и, когда проглотил последний кусок, стал

выкукарекивать Семену Пафнутьичу выгорецкие новости. Сидит-де теперь Никодим

Родионыч в Суме, лодью на Новую Землю снаряжает. И послал Никодим Митю из Сумы за

якорем. И сказал: «Как поедешь за якорем, то забеги в Лексу и скажи там, что в пятницу

буду». А в Данилове в кузнице сделан им якорь новый, тяжелый. А у Никодима Родионыча в

лодейном покойчике стоит теперь чайник медный, невесть отколь взялся...

Семен Пафнутьич снова цыкнул на Митю и стал гнать его из горницы, но малый не хотел

уходить и все льнул к Степану, изворачиваясь так, чтобы миновать рук Семена Пафнутьича.

Тогда Семен Пафнутьич сунул ему ещё один рыбник. И пока парень запихивал тесто с

начинкой себе в рот, стараясь не обронить ни крошки, Семен Пафнутьич вытолкал его в сени

и запер дверь на крючок.

XXV. БЕГЛЕЦЫ ПРИЕЗЖАЮТ В ЛЕКСУ

Ранний рассвет чуть занимался над безлюдной еще Пигматской пристанью И было ещё

влажно на заре, когда Семен Пафнутьич вышел босой, в одних портках на крыльцо и

весельщик Митя стал запрягать лошадей в две телеги, которые он выкатил из-под навеса,

распугав там кур, очумевших от столь рановременного разгона. Лошади – то ли от этакой

рани, то ли от Митиной глупости – никак не становились в оглобли, входя туда передними

ногами, выходя тем временем задними и вертясь на месте. Семен Пафнутьич ругнул Митю

обалдуем и пошел сам запрягать буланую, пока Митя топтался с гнедой.

Беруны тоже встали и посреди двора, у водовозной бочки, плескали водою в заспанные

рожи. Они все поднялись до поры, чтобы в Лексе застать Никодима. Он обещался быть там в

пятницу, а ныне уже суббота вставала над миром. И две телеги шибко покатили по той же

дороге, по которой накануне Митя-весельщик проскакал воробьем. Парень ещё в Пигматке

норовил устроиться в одной телеге со Степаном, и это удалось ему, пока Семен Пафнутьич

лез к Тимофеичу, путаясь в своем необъятном, с чужого плеча, армяке. Митя был счастлив и

кукарекал всю дорогу. Степан тыкал его пальцем в брюхо, и смешливый Митя, боявшийся

щекотки, даже всхлипывал от возбуждения и начинал икать.

Заря на первых порах подрумянила придорожный сосняк, потом позолотила околицу в

Лексе и стала гнать горячие потоки ярого света вдоль улицы, по которой резвой рысью

бежали пигматские лошади, чуявшие стойло и сладкий овес, полною мерою засыпанный в

корыто. Мелкая пыль, поднятая колесами, шла вверх к белому дыму, реявшему над хлебной и

поварней. Плотники, медники, сапожники – каждый на свой лад – выстукивали молотками по

своим закутам. С крыльца счетной избы перегнулся за перильца Никодим, и острый его глаз

из-под косматой брови не мог объяснить ему, что это валит к ним за чучело в закрывшей всё

лицо шляпе. Уж не новая ли комиссия жалует опять из Петербурга, хотя от последней они

отделались только в прошлом году, и немалыми деньгами?

Но это была не комиссия, и никто пока не зарился на полновесные выгорецкие рубли.

Телеги остановились у крыльца, и когда чучело слезло с воза и сняло с головы посеревшую

от пыли поярковую шляпу, то это оказалось и не чучело вовсе, а Семен Пафнутьич, старший

трудник, стоял, как живой, перед Никодимом. А за ним с воза лез – ну, кто бы мог подумать!

– Алексей Тимофеич, старый берун, вывезенный прошлым летом с пропащего острова им же,

Никодимом. И другие два тоже соскочили с телеги, и все они обступили Никодима и

пожимали ему руки, и правую и левую, кто за какую ухватит.

– Никодим Родионыч!.. Миленький!.. Голубчик!..

И старый Тимофеич целовал Никодима и в губы, и в щеки, и в плечико, и в бороду.

– Медведя нету! Не приехал медведь. Не привезли!.. – кукарекнул на всю улицу

вислоухий Митя.

Но Семен Пафнутьич даже не цыкнул, а только поглядел на Митю, но так, что малый

шарахнулся от него, пролез под брюхом лошади и притаился за телегой, пока Семен

Пафнутьич с Тимофеичем объясняли Никодиму, что все они четверо в бегах, и как такой

случай с ними вышел, и как из такого, можно сказать, ада каждого из них вынесло целым,

живым и невредимым.

Никодим сочувственно качал головой, трепал беглецов по плечу, ответно улыбался

Тимофеичу и соображал что-то про себя. Потом все пятеро пошли в избу, а Митя остался на

улице раздумывать, каким способом ему сразу на двух телегах махнуть в конец улицы, в

раскрытые ворота конского двора.

XXVI. С ДОБРЫМ ВЕТРОМ

Никодим и Семен Пафнутьич вместе с Тимофеичем и Ванюхой, со Степаном и

вёсельщиком Митей выехали в тот же день в Данилов, где ночевали, а наутро, погрузив с

собою новый якорь, стали в карбасах спускаться вниз по Выгу. Тимофеич без раздумья

согласился за себя и за Ванюху идти с Никодимом на Новую Землю, куда звал их всех троих

Никодим, а Степан тоже не раскидывал долго: был он теперь бобыль бобылем, не было у

него ни кола, ни двора, ни жены Настасьи, да и сам он, собственно, находился в бегах. Ну, а

плавать по морям, колоть копьецом зверя, мокнуть в соленой воде и ежиться от холода было

их природное дело. Это тебе не сидение в медвежьем остроге в беруновом одеянии, шутом

гороховым, курам на смех. И потому не без волнения нюхали они ветер с моря, порывами

налетавший от Сороки и Сумы. Они переходили тогда с парусов на весла, и ветер гладил им

затылки и точно большими опахалами овевал им мокрые спины.

– Тимофеич, – скалил зубы Степан, – Бухтею до Новой Земли не достать?..

– Ку-уда... – тряс бородою Тимофеич и налегал на весло.

Зеленые луга огромными изумрудами блестели на солнце, и жемчужное облако гляделось

в бирюзовую воду. Большое небо было шелковым шатром раскинуто над большою водою

Выг-озера, и бесчисленные островки с путевыми хижинами казались иногда стадом,

вышедшим к водопою. Тимофеич щурился на солнце, улыбался и даже пробовал мурлыкать в

мохнистую свою бороду что-то вроде многолетия, как делал он это на Малом Беруне всякий

раз, когда казалось ему, что это ещё не гибель, что есть надежда.

Его даже однажды в карбасе так разморило, что он взял на полный голос:

– Мно-гая лета!..

Но старик наткнулся на недоуменный и укоризненный взгляд Семена Пафнутьича и

сразу умолк.

Пороги, волоки1, ночлеги следовали один за другим, и благодатная тишина разливалась

повсюду. Тихо было на плесах и в самой Сороке: весенняя сельдь сошла и тамошние

промышленники ушли в Колу. Только белоголовые ребятки щебетали у воды, пуская

оснащенные кораблики колыхаться по синим волнам. Возле деревеньки, словно сбежавшей с

высокого берега к плесу, чтобы набрать водицы в ковшик, один такой мальчоночка в мокрых

лапотках и с рубашонкой, хвостиком торчавшей у него из прорешины порточков, показал

Тимофеичу на стоптанный башмачок, к которому он приладил игрушечный парус.

1 Волок – от слова «волочить»; перевал, через который в старину, при отсутствии каналов, перетаскивали сухим

путем суда из одной реки в другую.

– Дедушка, куда лодейка-то поплыла?