Раненых стали перевозить назад через Днепр. Я был ранен легче других и мог остаться. Меня бы и насильно не перевезли назад. Если бы меня тащили, я бы руками уцепился за что-нибудь. Я и представить себе не мог, как это так: после всего, что было, сесть в лодку и спокойно плыть назад через Днепр! Я бы выпрыгнул из лодки и опять кинулся вплавь, чтобы вышибить немцев из этих домиков над Днепром.

Я северянин, жил на Волге, а не на Днепре, но когда мы переплыли Днепр, мне казалось, что я где-то долго странствовал и пришел наконец домой.

Возле одного домика стояла большая скирда хлеба. Кто-то из пулеметчиков, прострочив по сараю, в котором засели немцы, задел эту скирду зажигательной пулей. Я увидел, что скирда загорелась, подскочил к пулеметчику и закричал:

— Ты что делаешь? В гражданскую войну мы целым полком бились, чтобы отбить у белых такую скирду, а ты поджег ее. Иди сейчас же гаси!

Он побежал со своим расчетом, но пока они добежали, пламя охватило всю скирду. Сколько хлеба уничтожили немцы на нашей земле, сколько добра пожрал огонь, но тут вид загоревшейся скирды меня потряс. Эта первая скирда, которую мы увидели за Днепром, казалась какой-то священной. Такое же чувство было у всех. Вся дивизия переполошилась, начальство к телефонам кинулось. Гудзь кричит Шишкову:

— Кто это у тебя скирду поджег?

Требует сейчас же выяснить и доложить ему.

Шишков на меня накидывается:

— Кто поджег?

Ругается, что мы собственный хлеб сжигаем, кричит:

— Для чего мы свою кровь смешали с днепровской водой? Для того, чтобы хлеб свой сжигать?

Я подумал, что пулеметчик-то ведь не нарочно поджег скирду, сжалился над ним, сказал:

— Товарищ майор, это немецкие пули из правого сарая подожгли.

Дней десять бились мы, выковыривая немцев из их зимних квартир на Днепре, потом рванулись вперед, вышли на Припять, и здесь противник, подтянув резервы, навалился на нас большими силами пехоты и танков и окружил дивизию у станции Янов. Полевые укрепления противника вдоль железной дороги отрезали нас от большого леса, в котором действовали партизанские отряды, шедшие нам навстречу. Зажатые в тиски, на пологом берегу Припяти, у разрушенного немецкой авиацией моста, мы держали оборону в песках и маленьком лесу, который назвали лесом Шишкова, потому что в этом лесу был КП Шишкова.

Это было уже совсем неподалеку от родины Перебейноса. Когда мы подходили к Припяти, он говорил:

— Я уже почти дома.

Он все спрашивал меня:

— Как ты думаешь, Ваня, пройдем мы через мое село или оно останется в стороне?

Я думал: «Ох, и трудно ему сейчас! Больше двух лет воюет человек, тысячи километров прошел с фронтом, сначала уходил все дальше и дальше от своего села, потом приближаться к нему стал, все беспокоился о семье, ничего не знал о ней, и вот уже за рекой его село, завтра-послезавтра он узнает, живы ли жена, дети».

Был у Перебейноса ординарец Бойко. Я никогда их вместе не видел. Только рота завяжет бой, как Бойко уже шагает в тыл.

— Где капитан?

— Капитан из ротой в бою.

— А ты куда?

— Меня капитан в командировку послал насчет боепитания.

Это у него был постоянный ответ: «капитан из ротой», а он «в командировке».

Я часто возмущался, ругал Перебейноса за то, что он как бой, так сейчас же отсылает от себя ординарца, но Перебейнос только улыбался, как будто он знал о каких-то неоценимых качествах своего ординарца, а говорить о них не хотел. В таких случаях с ним ничего нельзя было поделать: молчит с невозмутимым спокойствием и улыбается.

И вот на Припяти, обходя оборону, встречаю Бойко. Сидит под кустиком и плачет. Чую беду, кричу:

— Где капитан?

— Убило, — говорит.

Я поднял его на ноги и стал трясти за плечи.

— А ты где был? Почему не закрыл своей грудью?

Я готов был убить его, как будто он был виноват, что вражеская пуля настигла Перебейноса в тот момент, когда ему труднее всего было умирать. У меня это просто в голове не укладывалось: как же так — убило? Ведь его каждый должен был грудью закрыть!

Обстановка была такая, что мне не пришлось даже проститься с телом Перебейноса. В те дни погибло много наших людей. Немцы рвались к Припяти, наш батальон, пополненный партизанами, не пускал их. Я держал оборону на левом фланге, комбат — на правом. У каждого было по полбатальона. Ночью со всех сторон взлетали немецкие ракеты, противник держал нас в огненном кругу, и вдруг в этом кругу появлялись на «виллисе» Гудзь с Далькой и аккордеонистом. Гудзь веселил уставших бойцов музыкой. «Виллис» мчался к передовой, аккордеонист играл:

Остановится машина у самых окопов, за кустиком, выпрыгнет Гудзь, за ним — Далька, а аккордеонист сидит, играет:

Гудзь сдвинет на лоб авиационные очки, посмотрит на взлетающие к небу ракеты немцев, скажет:

— Знаем, фриц, на что намекаешь. Думаешь: «Попался Гудзь со своей дивизией», — и подморгнет, засмеется.

И все в окопах повеселеют, заговорят:

— Ну, ну, моргай, фриц, моргай, а мы поддадим жару.

Гудзь поговорит и помчится дальше, музыка разносится по полю, по батальонам. Противник даст по машине артогонь — Гудзь развернет «виллис» и помчится в другую сторону.

А ракеты всё взлетают и взлетают со всех сторон, ни на минуту не гаснет огневой круг. Иногда в этом кругу появлялся наш армейский самолет «У-2». Он снижался с выключенным мотором, бесшумно проносился над окопами, и летчик высовывался из кабины, махал нам пилоткой и кричал:

— Товарищи, вы не одни — Родина с вами! Привет доблестной дивизии полковника Гудзя!

Мы знали, что это привет от командарма, от генерала Пухова, а, провожая взглядом исчезающий в темноте самолет, все-таки думали: «Родина!» Вот так же бывало получишь открытку. От руки написано только: «Товарищу Румянцеву», а текст:

«Приказом номером таким-то от такого-то числа, месяца и года товарищ Сталин объявляет вам благодарность» — в типографии напечатан. И знаешь, что такие открытки вся армия получила, что рассылает их политотдел, а все-таки подумаешь: «Сталин! Сам Сталин тебе руку пожал».

Вот здесь-то, на Припяти, узнал я, что представлен к званию Героя Советского Союза. Первый сказал мне это мой Сашка. Пошел на кухню, возвращается и говорит:

— Вас представили к Герою.

Я накинулся на него:

— Что ты болтаешь?

— Это не я, товарищ старший лейтенант, это на кухне болтают, — оправдывался он.

— Смотри, Сашка, держи язык за зубами, — говорю, a сам думаю: «А вдруг правда? Только за что? Нет, конечно, глупости болтают».

Мне казалось, что это что-то необыкновенное, то, о чем только можно мечтать. Трудно было охватить весь смысл этих, слов, таким казался он огромным: Герой Советского Союза. Говорят: герой нашего полка, герой нашей дивизии, герой нашей армии, а тут — всего Советского Союза. Подумать только — всего! Я боялся поверить этим разговорам. И вот ночью получаю от комбата записку со связным: «На правом фланге подбили десять танков. Держись, Ваня. За Днепр ты представлен к Герою Советского Союза». Читаю эту записку, перечитываю и думаю: «Неужели действительно такое счастье?» И вдруг вбегает один боец, пулеметчик. Лицо у него совершенно белое.

— Немцы! — кричит.

Я не сразу понял, в чем дело.

— Как немцы? — спрашиваю. — А вы на что?

— Туман, ничего не видно, пролезли где-то.

Это была самая тяжелая ночь в обороне на Припяти. Перед этим несколько суток мы не вылезали из окопов, ведя бой. Потом противник притих, и на смену нам пришло какое-то подразделение из резерва дивизии. Не успел я подписать акт, что такой-то сдал оборону, такой то принял, и шепнуть: «Сниматься с обороны», как все моментально были в лощине. Нам надо было пройти несколько километров песками, но измученным людям так хотелось скорее отдохнуть, что они летели, не чувствуя усталости. Думали, только бы дойти до Припяти, переправиться на тот берег, откуда били наши «катюши», упасть на землю и заснуть. Но пришлось возвращаться назад. Прибежал связной с командой: