Один недостаток только находили у него. Наш командир полка майор Шишков, ныне полковник, Герой Советского Союза, говорил: «И в окопной жизни привыкают не только к тому, к чему надо привыкать, но и к тому, к чему привыкать вовсе не надо. Вот Перебейнос: загони его в болото, он и там не почувствует никакого неудобства». Действительно, он жил на войне кое-как, просто даже забывал, что живет. Каблуки стоптаны — ну и ладно, ходить можно. А чтобы о сене позаботиться на ночь для подстилки, это ему и в голову не приходило.

На утро после взятия Кошелевки мне передали, что командир полка майор Шишков немедленно требует меня к себе. Я был еще в роте Перебейноса, окопавшейся на западной окраине села, на его наблюдательном пункте — крыше сарая. Настроение у меня было возбужденное, радовал успех. Все поздравляли меня и Садыка, говорили о нас. Только один Перебейнос и словом не обмолвился по поводу нашего успеха. Лежит на крыше сарая, смотрит в бинокль, наблюдает за передним краем противника, и, кажется, ничего на свете его больше не интересует. Но, услышав, что меня вызывает Шишков, он обернулся, опустил бинокль и со своей невозмутимой улыбкой сказал:

— Ты не волнуйся! Поругает тебя, так за дело.

Я так и вспыхнул. Простые слова Перебейноса почему-то показались мне страшно обидными. По правде сказать, меня самого, несмотря на успех и поздравления, смущало, что я действовал по-партизански. Меня одолевали сомнения, я боялся, что меня могут спросить: чего ты сунулся в разведку? твое это дело? чего на пулемет полез? храбрость свою хотел показать? Но мне все-таки казалось, что раз Кошелевка взята, все это уже не имеет значения.

Идя на командный пункт Шишкова, я думал: «Для порядка, возможно, выругает, а потом сам же скажет: „Добросовестно воюешь, Румянцев“».

— Что там у тебя в батальоне происходит? — спросил меня Шишков.

Я стал докладывать, где располагаются роты. Он перебил:

— Знаю.

Я решил, что надо доложить, как была взята Кошелевка — может быть, командир полка не все знает, — и стал докладывать об этом.

Он опять перебил:

— И это знаю. Не своим делом занимаешься. Так воевать нельзя.

Я не понимал, чего он от меня хочет, стоял и молчал.

— Ты душу солдата знаешь? — спросил он.

Этот вопрос меня озадачил.

— Мне еще не было пятнадцати, товарищ майор, а я уже воевал.

— Тоже знаю, — сказал Шишков. — Ты что же, и сейчас хочешь так воевать, как тогда, когда тебе не было пятнадцати? Ты обедал ли? — спросил вдруг Шишков.

— Нет, не успел еще, товарищ майор, — сказал я и подумал: «Ну конечно, это он все только для формы, а сейчас сам же похвалит, пригласит пообедать».

— А люди обедали уже?

— Кажется, обедали, товарищ майор, — сказал я.

— И ничего ты не знаешь, что у тебя в батальоне происходит. Никто не обедал, люди голодные. Бурду сварили. Я приказал вылить. Почему бурдой кормишь людей?

— Товарищ майор, не я же варю обед.

Он разговаривал со мной все время спокойно, не повышая голоса, а тут закричал:

— Да кто ты такой — ефрейтор или заместитель командира батальона? Чтоб через полтора часа был сварен новый обед! Мне нет никакого дела, кто у тебя варит обед, отвечать будешь ты. Понятно?

— Понятно, — сказал я.

А потом, уже у себя в батальоне, все думал: в чем дело? Конечно, я действовал не так, как мне полагалось бы по должности; особенно плохо то, что я и Садыку разрешил ползти со мной. Но ведь Кошелевка взята неполной ротой и мы не потеряли при этом ни одного бойца! Победителей, говорят, не судят.

Вот с обедом — это, действительно, получилось довольно-таки некрасиво. Выходит, что командир полка лучше меня знает, что делается в батальоне.

Чем больше я раздумывал, тем больше был недоволен собой. И все-таки, когда я услышал разговоры о том, что я представлен за Кошелевку к ордену, у меня мелькнула мысль: а может быть, действительно Шишков представил? Накричал, а потом представил. Оказалось несколько иначе, не так, как я ожидал: все участники разведки, в числе их и я, были награждены одинаково — медалями «За отвагу». Имел ли я право обижаться? Конечно, нет. Я действовал, как рядовой боец, и награжден, как рядовой, а как офицер получил нагоняй.

Майор Шишков говорил: «Хочешь узнать душу солдата — послушай, о чем он поет». У нас в батальоне было много узбеков и казахов, певших песни только на родном языке. Приду в роту — сидит боец где-нибудь уединенно и поет что-то грустное. Никто его не слушает, сам себе поет. Я не понимаю его языка, прошу Садыка:

— Переведи мне, что он поет.

Садык говорит:

— Он тоскует по дому. Содержание такое: «Жена пошла налево, я пошел направо. Как бы нам снова встретиться и поговорить!»

Подойдешь, спросишь:

— Дети есть?

Знаешь, что не поймет, а скажешь: «Вот такие маленькие», покажешь рукой, какие бывают маленькие, — сразу заулыбается, закивает головой:

— Есть, есть!

— А сколько у тебя маленьких? — и по пальцам считаешь: один, два, три, четыре…

— Четыре, — говорит, — маленькие-маленькие.

Поговоришь, узнаешь, как зовут его маленьких, скажешь:

— У всех нас, голубчик, маленькие есть. Скорее, скорее надо воевать — и по домам. Долго возиться с немцами не станем, дома маленькие ждут.

Идешь дальше и слышишь: запел человек другую песню, веселее.

Лучше всех пел один молодой кудрявый узбек, пулеметчик Наруб Нор. Когда он пел, вокруг него собиралось всегда много бойцов и командиров. Послушать его песни приходили и те, кто не понимал по-узбекски. Услышав его первый раз, я спросил Садыка:

— А этот молодой боец о чем поет?

Садык сказал:

— Он поет песню девушки: «Милый мой, если ты любишь меня, то должен вернуться ко мне со славой. Прежде чем ты пройдешь по моей улице, я своими косами вымету ее; если подымется пыль, я своими слезами смочу ее».

У этого бойца был такой звонкий и нежный голос, что если закроешь глаза, кажется, что действительно поет девушка.

Не всегда на фронте можно петь, иногда приходилось запрещать, но если запоет Нор, я забывал, что сам только что запретил пение, шел к нему и слушал песни Нора вместе со всей ротой. Ничто так не воодушевляет людей перед боем, как хорошая песня.

Бывало один, другой, третий затянут про тоску-разлуку, засосет под сердцем, крикнешь Садыку:

— А ну-ка попроси Нора спеть!

Запоет Нор о том, как на родине встречают героев, возвращающихся с войны, и все в окопах замолкнут, все слушают, закрыв глаза, а узбеки покачивают головой в такт песне и подпевают Нору.

Однажды я увидел, что он без пилотки, и спросил:

— Нор, где твоя пилотка?

Он провел рукой по затылку и, как будто удивившись, что действительно пилотки нет, сказал:

— Вот беда! Опять пилотка упал!

— Куда упал?

— Совсем упал — пропал. Ходим в атаку — моя голова не держит пилотку. Я — вперед беги, моя пилотка — назад упал.

— А ты, — говорю, — подними, надень.

Нор качает головой, смеется:

— Как — подыми! Нельзя. Пилотка назад лети, а командир: вперед, Нор, вперед — на Запад!

Я тоже смеюсь:

— Ничего, Нор, найдем тебе шапку, которую еще ни один солдат не носил, — шапку с золотым околышем.

Всем это очень понравилось — золотой околыш. Потом бойцы шутили:

— Ну, где же, Нор, твоя шапка с золотым околышем?

Он встряхивал своими черными кудрями, смеялся и говорил, показывая вперед:

— Там ищи, товарищ. Шире шаг, вперед — на Запад!

Некоторые бойцы у нас в батальоне по-русски знали очень мало, поэтому для каждого времени имелась какая-нибудь ходовая фраза. Когда началось наступление, все сразу выучили по-русски: «Шире шаг, вперед — на Запад!»

На фронт приходило много писем от жен погибших бойцов. Каких только вопросов не задавали солдатские вдовы: при каких обстоятельствах погиб муж, где похоронен, не говорил ли чего перед смертью, не наказывал ли чего сыну или дочери, не оставил ли какой записки. Вызовешь парторга и комсорга, расспрашиваешь их о погибшем человеке, и как обидно за него, если никто о нем ничего хорошего вспомнить не может, и как приятно бывает, если после этого человека слава осталась. Солдату слава очень нужна, с нею легче воевать, нет-нет да и подумаешь: хотя ты и погибнешь, а что-то от тебя все-таки останется, будет жить среди людей, вспомнят тебя люди — тебе слава, а им честь, кто-нибудь да скажет: «А вот как воевали у нас…»