Что касается г-на Бока, то я обнаружил, что придал ему черты старого профессора истории, блестящего Медиевиста, чьи белые бакенбарды, розовая макушка и черный костюм славятся в некоем солнечном университетском городке на дальнем Юге и который (помимо отдаленного сходства с моим покойным прадядюшкой) имеет одно ценное качество для нашего рассказа — старомодную внешность. Будем перед собой честными — ничего нет удивительного в том, что одеждам и манерам иных времен (например, будущих) придается оттенок старомодности — какой-то неухоженности, невыутюженности, запыленности, — ведь понятия «старомодный», «отживший» и тому подобные — это те уловки, которые одни, в конечном счете, помогают нам представить себе странное, никакими исследованиями не предвидимое Будущее — оно же былое навыворот.

В этой-то запущенной комнате, под лампой с бежевым абажуром, Ланселот обращается к родителям с последней просьбой. Он недавно привез из заброшенного уголка в Андах, где восходил на безымянную еще вершину, парочку молодых шиншилл — пепельно-серых и невероятно пушистых грызунов размером с кролика (Hystricomorpha), длинноусых, круглозаденьких и вислоухих. Держит он их дома, в проволочном загончике, и кормит земляными орехами, рисовыми хлопьями и изюмом, а в качестве особого угощения — фиалками и астрами. Он надеется, что осенью зверьки дадут приплод. Вот он еще раз дает матери нерушимые предписания: чтобы корм для его любимцев всегда был свежий, клетка — сухая, да не забывать про ежедневную пыльную ванну (из тонкого песка, смешанного с толченым мелом) — кататься в ней и брыкаться для них верх наслаждения. Пока это обсуждается, г-н Бок снова и снова раскуривает трубку, потом откладывает ее в сторону. С видом благожелательной рассеянности старик время от времени повторяет озвученную пантомиму, которая, впрочем, никого не обманет, — прокашливается, закладывает руки за спину и дрейфует к окну или начинает сквозь зубы напевать что-то внемелодическое, и, словно движимый этим гнусавым моторчиком, отбывает, спотыкаясь, из гостиной. И только покинув сцену, сбрасывает с себя, весь дрожа, этот филигранно отработанный образ мурлыкающей кротости. Дойдя до спальни или до ванной, он замирает, словно прикладываясь, в малодушном своем одиночестве, жадным судорожным глотком к некоей потаенной склянке, и, упившись горем, бредет обратно.

На сцене, куда он тихонько возвращается, застегивая пуговицу на пиджаке и возобновляя свое гуляние, между тем ничего не изменилось. Теперь остаются уже считанные минуты. Перед уходом Ланс осматривает клетку, Шина и Шиллу он покидает сидящими на задних лапках, в передних у обоих по цветку. Об этих последних мгновениях я знаю только, что любые разговоры типа «Ты уверен, что не забыл шелковую рубашку, которую принесли из стирки?» или «Ты помнишь, куда положил новые шлепанцы?» — исключены. Все, что берет с собой Ланселот, уже находится в таинственном, неудобосказуемом и совершенно ужасающем месте, откуда он тронется в намеченный миг. Он больше не нуждается ни в чем, в чем нуждаемся мы, и выходит из дому с непокрытой головой и пустыми руками, с небрежной легкостью человека, который вышел за газетой — или восходит на триумфальный эшафот.

Земное пространство любит прикровенность. Максимум того, что оно уступит глазу, — это панорамный вид. Небосвод накрывает удаляющегося путника, словно крышка люка при замедленной съемке: остающимся не увидеть города на расстоянии дневного пути, хотя ничего не стоит разглядеть такие запредельности, как лунные цирки вместе с тенью от их кольцевых гребней. Фокусник, демонстрирующий небесную твердь, засучил рукава и ничего не таит от маленьких зрителей. Если планета и уплывает из поля зрения (как исчезают предметы за размытым изгибом скулы), она непременно возвратится, стоит Земле повернуть голову. Ночь страшна обнаженностью тьмы. Ланселот уже в пути; хрупкость его юного тела возрастает прямо пропорционально покрываемому расстоянию. Боки-родители смотрят с балкона в чреватое бесконечными опасностями ночное небо и безумно завидуют участи рыбацких жен.

Если надежны источники, которыми пользовался Бок, то имя Lanceloz del Lac впервые встречается в стихе 3676 «Романа телеги».[4] Ланс, Ланселен, Ланселотик — ласкательные имена, их шепчут при свете бьющих лучами соленых мокрых звезд. Рыцари, с отрочества приобщавшиеся к лютне, луку и ловитве; Лес Опасностей и Башня Скорби; Альдебаран, Бетельгейзе[5] — раскатистые громы сарацинских войн. Дивные бранные подвиги, дивные витязи, блистающие над боковским балконом в очертаниях грозных созвездий: сэр Перкар — Черный рыцарь, и сэр Перимон — Красный рыцарь, и сэр Пертолеп — Зеленый рыцарь, и сэр Перси — Индиговый рыцарь, и этот неотесанный старикан сэр Груммор Грумморсум, бормочущий себе под нос страшные северные проклятья. От подзорной трубы мало толку, карта отсырела и вся измята, и: «Ты не туда светишь» — это уже госпожа Бок.

Сделай глубокий вдох. Теперь еще взгляни.

Ланселота больше нет: так же мало надежды увидеть его в жизни, как в вечности. Ланселот изгнан из страны l'Eau Grise[6] (можем же мы так называть Великие Озера), и мчит теперь в пыли ночного неба почти с той же быстротой, с какой наша местная вселенная (с балконом и адски-черным, в оптических пятнах, садом) летит к созвездию Лиры короля Артура, где горит и манит Вега — одно из немногих небесных тел, опознаваемых на этой чертовой схеме.

От звездного тумана у Боков рябит в глазах — серое марево, кошмар, космофобия. Но оторваться от ужаса мироздания они не в силах, не в силах вернуться в освещенную спальню, угол которой отражается в стеклянной двери. И вот встает, словно крошечный костер, та самая планета.

Там, правее — Мост Меча, перекинутый в Иномир («dont nus estranges ne retorne»),[7] Ланселот его одолевает ценой ужасной боли, непередаваемых страданий. «Пройдешь ли путем сим, Путем Погибели нареченным?». Но другой чародей возглашает: «Пройдешь! И приимешь дар умного веселия, которое пронесет тебя через все испытания». Отважным Бокам-родителям кажется, что они могут различить Ланса, карабкающегося в шипованных ботинках по обледенелой скале неба или беззвучно прокладывающего лыжню по мягким снегам туманностей. Где-то между Лагерем X и Лагерем XI — Волопас, не что иное, как исполинский ледник, сплошь хаос и ледопады. Мы пытаемся разглядеть извилистую трассу восхождения; кажется, узнали Ланса по его худобе среди нескольких фигур в связке. Исчезли! Он это был или Дании (молодой биолог, лучший друг Ланселота)? В этой темной долине у подножия отвесных небес вспоминаем (госпожа Бок отчетливей, чем муж) особые названия глетчерных трещин и готических конструкций льда, которые Ланс, бывало, с таким профессиональным смаком произносил в своем альпинистском отрочестве (ныне он стал старше на несколько световых лет); морены и бергшрунды; грохот лавин — французское эхо накоротке с германским чернокнижием, как это водилось в средневековых романах.

А вот и снова он! Миновал теснину между звездами и теперь медленно начинает траверс утеса, до того отвесного и с такими ничтожными зацепками, что одна лишь мысль о нащупывающих их пальцах и подошвах, с них срывающихся, вгоняет в дурноту высотобоязни. И сквозь набегающие слезы старшие Боки видят: вот их Ланс один, словно Робинзон, на скальном выступе, вот опять карабкается, а теперь, чертовски неуязвимый, стоит с ледорубом и рюкзаком на пике пиков, целеустремленный профиль обведен сиянием.

Или он уже двинулся вниз? Вестей от путешественников нет — это ясно, и Боки продолжают свои душераздирающие бдения. Для тех, кто ждет сына, любая трасса его спуска ведет в пропасть отчаяния. Но может быть, он перевалил через эти мокрые островерхие глыбы, отвесно обрывающиеся в бездну, одолел нависающий обрыв и теперь блаженно съезжает по крутизнам небесных снегов?