которая открывалась лишь на время работы, а все осталь-

ное время была закрыта: за ночь в болотце успевало на-

браться достаточно для дневной работы воды.

Золотоносный песок в тачках по выкатам, т.-е. по

узкому досчатому настилу, доставлялся к болотцу. Из послед-

него ручейком выпускалась вода, шедшая затем по системе

желобов. В один из них и выбрасывался песок, пробивался

и промывался. Когда все эти приготовления были закон-

чены, Петр Иванович распорядился, чтобы с завтрашнего

дня были начаты работы. Часть рабочих попрежнему будет

бить шурфы, отыскивая жилу, а остальные — человека

четыре — займутся вскрыванием турфов, т. - е. снятием

с золотоносных песков верхнего наносного пласта — турфа —

два накладыванием песков в тачки и доставкой их к же-

лобам, и, наконец, еще двое вместе со мной — промывкой

их. Сверх того, на моей обязанности лежало следить за

работавшими, чтобы они не таскали с лотков осевшие кру-

пинки золота, на что таежный рабочий всегда готов, что

он умеет делать с большим мастерством и чем может совер-

шенно спутать планы ведущего работы.

Рано утром меня и Петра Ивановича разбудил стук

в дверь. Это был служащий Адрианов.

— Встава-ай! — протяжно прогудел он в дверную щель

и пошел к казарме рабочих.

— Падыма-айсь, ребята, —уже веселее и повелительно

крикнул он, стуча в казарменную дверь.

Через минуту она медленно заскрипела, послышался

кашель, зевота и мирное перекидывание словечками, гро-

хот самоварной трубы и частое хлопание сапога, которым

старуха Авдотья раздувала огонь в самоваре.

Когда я и Петр Иванович были готовы, Фаина Прохо-

ровна (жена Адрианова) принесла в комнату и поставила

на стол поднос со стаканами, с молоком для чая и тарел-

кой нарезанного ломтиками хлеба, а через несколько минут

и важно клокочущий самовар. К столу подсел Петр Ива-

нович, Адрианов и я, а Фаина Прохоровпа ушла к себе

досыпать.

Петр Иванович, попивая чай, давал Трофиму Гаврило-

вичу указания, где поставить рабочих на разведку, где бить

шурфы, т. е. копать ямы, и где проводить штреки—длин-

ные рвы.

Наконец, мы отправились мыть золото. Рабочие двига-

лись один за другим по узенькой тропинке, перешли по

бревну Кундат и по продолжению той же тропинки вступили

в лес. Было совершенно тихо, тайга хранила спокойное

молчание. Заморосил дождик. Все тона и краски смягчи-

лись, расплылись, все приняло неясные очертания, сделалось

как будто прозрачным. Старые пихты, обросшие клочьями

седого мха, стояли точно окаменелые в глубокой, задумчи-

вости, простерев широкие, серо-зеленые лапы над извива-

ющейся тропинкой, как бы желая скрыть ее от чьего-то

глаза.

Через каких-нибудь полчаса мы были уже у ключика.

Часть рабочих осталась здесь, а я с двумя парнями лет

по 17 —18 прошел еще шагов пятьдесят к запруде болотца,

где стояла бутара. Трофим Гаврилович открыл шлюз,

и вода стремительно бросилась в желоба, затем в «колоду»

(длинное корыто) и на «грохот», т.-е. на железную плиту

с круглыми отверстиями, покрывающую собственно бутару —

нечто в роде деревянного ящика с покатым дном и откры-

того одной стороной для выхода воды. Дно бутары перего-

раживается четырьмя плинтусами — деревянными порож-

ками, у которых задерживаются крупинки золота. Но боль-

шая половина его осаждается еще в колоде, в которую

сваливается из тачки песок. Длина колоды около четырех

аршин, ширина — около трех четвертей и глубина около

полутора четвертей. Бутара раза в два короче колоды, но

немного шире ее.

Но вот из чащи доносится повизгиванье тачечного

колеска, и из-за поворота тропки показывается Никита,

катящий перед собою полную песку тачку. Еще минута —

и к нам в колоду валится куча песку, перемешанного

с галькой, глиной, торфом и травой.

Вода в колоде запрудилась, замутилась и вдруг понес-

лась по пескам вниз бурым потоком. Я с парнями изо всех сил

принялись шевелить пески в колоде гребками в роде мотыг,

только с отверстиями в железках для прохода воды. Мы

двигали пески вверх по колоде против струи, спускали их

вниз, снова тащили вверх и опять вниз, пока вся глина

не была унесена водой, пески тоже, и на грохоте не оста-

лась куча крупной гальки и мелкого гравия. Этот материал

сгребали с грохота гребком и лопатой на сторону, в отвал.

Не успели мы пробить одну тачку песку, как в колоду

уже летит другая, запруживая несущуюся воду. На секунду

прекращается ее журчание, и вдруг сразу она бросается

через песок и края колоды, обдавая нас мутными брызгами

и струями. Мы опять изо всех сил принимаемся разбивать

комья, протирать и промывать пески, то и дело погляды-

вая на дорожку — не приближается ли Никита с тачкой.

Мы фыкаем и фукаем на комаров, кусающих губы, забира-

ющихся в нос, уши, глаза, судорожно подергиваем всем телом,

которое больно жалят слепни.

Пот вытереть некогда, и его соленые большие капли без

конца катятся по губам, подбородку, застилают глаза. Им

пропитана наша одежда, и кажется, что мы только-что

в нем купались. Руки от усталости немеют, от согнутого

положения ломит поясницу, мы скорее спешим домыть пе-

сок, чтобы мгновение передохнуть, и вдруг слышим знако-

мое повизгивание движущейся тачки, через секунду обру-

шивающейся на наши гребки. Мы невольно выпрямляемся,

секунду стоим неподвижно, вяло глядя на кучу песка, но

тотчас опять принимаемся лихорадочно работать. Пробив

тачек десять, мы уже совсем обессилели и сгребали песок,

почти не промывая его.

Проходит еще минута, и я чувствую, что больше не

могу работать, что мускулы рук перестали двигаться,

а в пояснице ощущается невыносимая боль. Я начинаю

поспешно перебирать в уме выходы из положения, как вдруг

на гребок неожиданно падает новая партия песка, и с этим

Никита спокойно произносит: — закури. С неизъяснимым

наслаждением ставлю я у колоды гребок и растягиваюсь

на днище обернутого вверх дном старого лотка. Я не

шевелю ни одним мускулом тела, всецело отдавшись насла-

ждению покоем, глаза невольно закрываются, и я впадаю

в тяжелое полузабытье, теряя представление действитель-

ности, несясь куда-то в смутном хаосе мыслей и воспоми-

наний, готовый вот-вот совсем заснуть, как вдруг какой-то

нервный толчок заставляет меня разом проснуться. Я вска-

киваю и с подозрением смотрю на парней. Но те, усталые,

сидят на концах гребка, положенного поперек колоды,

и беседуют.

Разговор парней — сплошное сквернословие. Особенно

отличается Макся, видимо, побывавший около горных заводов

и вполне усвоивший тонкости этого своеобразного скверно-

словного наречия. На подобие сыплющейся дроби вылетали

из уст Макси короткие словечки то в качестве эпитетов,

сравнений, то заменяя целые выражения своей интонацией,

забористой приставкой. Максе слабо подражал Григорий,

еще мало выходивший из тайги, наивный, простой и неиспор-

ченный. Развязность и циничность Макси огорошивали его,

уверенность покоряла, и Григорий проникался все большим

уважением к товарищу. Не желая ударить лицом в грязь

перед новым другом Григорий и сам пробовал скверносло-

вить, но у него это выходило, так сказать, с конфузом,

неуверенно и натянуто, точь в точь, как у неудачных остря-

ков, сказавших неумело и невпопад остроту и незнающих,

куда после этого деваться от смущения.

— А ну, расскажи, Макся, про Ларку, — попросил Гри-