Горит на солнце роскошный день января. И так тихо, так тихо, что слышно, как за рекой стрекочет сорока. Огромная глыба воздуха сверкает золотыми насечками снежинок, а земля и деревья в снегу переливаются голубоватым светом, которым впору освещать только дорогу в рай.

Счастлив тот, кто в такой день оказался на этом пути. Он то и дело слышит возглас, удивительно звонкий и молодой:

- Какие у Изабеллы глаза! Какие у нее глаза!

И тут же, тем же голосом, только уже хриплым и сиплым, в котором застряли столетья, как кость:

- К берегу! К бою! Спустить пиннасы! Пушки - заряжай! Прямой наводкой! И бей! Бей - резко - прямо - прямой левой! Ну, бей же, бей!

Глава 1

Анютины глазки

Казалось бы, встань со стула, выйди в дверь и иди себе по улице. Прямо, прямо... Пыль, гравий, пожухлая трава, гранит. Ласточки носятся с каким-то стеклянным свистом... И выйдешь к дням, которые были тридцать лет назад, ярким, как в закатном солнце стволы берез на фоне грозы, ползущей с востока. И в этих днях встретишь всех, кто навеки остался в них. Встретишь их, а они и не заметят, что не виделись с тобой тридцать лет. Кто-то спросит, а кто-то и нет: «Плохо спал?» Если же выйдешь к дням, которым уже полвека, зарябит в глазах. От дней тех идет игольчатое сверкание и сочится таинственный свет. Это не свет гнилушки или светляка, это скорее фосфорический блеск морских волн в бескрайней ночи. И на этих волнах сердце то обрывается в бездну, то подступает к горлу. Там и вовсе тебя не узнает никто и ни о чем не спросит. Не обижайся на них - это не они забыли тебя, это ты сам давным-давно забыл о них. Ну а если вообще выйдешь к годам, которым потерян счет, и там увидишь самого себя, там просто audi, vide, sile [1] - так, кажется, Анна Семеновна?

Анна Семеновна, которой в глаза все говорили: «Наша вы анютины глазки!», а за глаза называли «бабой с яйцами», исполняла должность проректора по воспитательной работе, и, надо признать, исполняла с блеском. У нее каждый день был бенефис. Анна Семеновна вообще могла подавать себя исключительно и только бенефицианткой. Всю свою достаточно долгую жизнь она несла себя уверенно, гордо, независимо и с достоинством. Если бы речь шла об Англии, можно было бы сказать: это леди! С известными, разумеется, оговорками. Но раз тут не Англия, а, как говорит секретарь институтского парткома Чапчахов, - Сэсэрэ, то и оговариваться не к чему.

Это была весьма цельная натура. Разумеется, она была до кончиков ярко окрашенных ногтей человеком общественным, но в то же время это был яркий индивидуалист со сверкающим взором, пламенем речей, блеском неженского ума и страстными порывами души. Словом, самородок. Перечить ей было нельзя. Да ей никто и не перечил. Был один, так его уже нет.

Анна Семеновна умудрялась тащить целый воз обычных воспитательных проблем, а к нему и еще две тележки - два курса лекций (это полставки на кафедре) и студенческий драмтеатр. Все это забирало ее целиком. Времени на остальное просто не было.

- Свободное время?! Что такое свободное время? - восклицала она. - Нонсенс! Где вы видели свободное время? Может, там же, где и свободного человека? Так тогда вы римлянин! Патриций! Но тогда это не вы! Может, вы вообще homo novus [2], новый человек?

Надо заметить, что этот термин Анна Семеновна впервые употребила лет за десять до того, как стали появляться и размножаться новые русские.

Задержавшись допоздна на репетиции очередного водевиля (ей последние десять лет лучше удавались водевили), она резонно заключала, что проще остаться в институте, чем тащиться домой, а утром обратно в институт, бросала на пол под батарею пальтецо, как когда-то в комсомольские годы бросала шинель, и располагалась на нем до утра. Кулак под головой и пустое брюхо навевают сладкие сны.

- Девки! Утром занесете мне бутерброды! - кричала она. - Минутку, не уходите! Схожу в сортир!

Если же вечер удавалось провести дома, она совмещала отдых, ванну и сон. Да - и еще увлажнение эпидермиса! Ложилась в горячую ванну, пускала тонкую струйку воды и под ее звуки засыпала на час-другой. Чтобы случайно не соскользнуть в ванну и не захлебнуться, она на шею надевала пояс от халата и привязывала его к батарее, что вилась над головой.

Ездила она в основном одним маршрутом: дом - институт - дом; а вернее: институт - дом - институт, так как дома ее уже давно никто не ждал, а институт не знал, как от нее избавиться. Ездила исключительно на такси. Случались и радиальные поездки на выездные лекции, в театр, на симфонический концерт. Она обожала Моцарта и ненавидела за это Сальери.

В такси она откидывалась на сиденье и, озорно поглядывая на водителя, закуривала папироску «Беломор». Папироска торчала между указательным и средним пальцами, а большой был перпендикулярен к ним.

- Надеюсь, вы не станете возражать даме? - говорила она таксисту и, небрежно протягивая пачку, добавляла. - Не побрезгуйте, угощайтесь!

А затем командовала:

- Форвертс! То есть вперед!

К женщинам-водителям Анна Семеновна не садилась по принципиальным соображениям.

- Я их боюсь! Их не удовлетворили, а мне рассчитывайся за это своей башкой!

В образовании Анны Семеновны решающую роль сыграл даже не университет, а классическое среднее образование, которое она успела захватить в силу того, что родилась в Петербурге, в семье известного инженера-путейца. Из тех славных времен она вынесла, благодаря хорошей памяти, все то, что отличало тогдашнего образованного человека от сегодняшнего. Знание развалин культуры Древнего мира было хорошим фундаментом критики железобетонной культуры современной. Говоря же о Греции или Риме, она употребляла только настоящее время, словно Греция и Рим располагались у нее дома.

Анне Семеновне невыносимо скучно было «просиживать штаны» на официальных собраниях и слушать всякую чушь. Если, конечно, она не выступала сама. Когда ей давали слово, а чаще она его брала сама, то закручивала отпущенное ей время в двухчасовую спираль. Понятно, институт потом два дня приходил в себя. Но даже там, где надо было просто «отсидеть время», «отметиться», она умела придать живость любой мертвечине. Зная много анекдотов и пикантных подробностей из жизни богов и героев как современного, так и древнего мира, она охотно делилась ими со своими менее просвещенными коллегами.

- Обычай изображать Гермеса с натянутой тетивой. понятно, да?.. - Анна Семеновна вздернула, как итальянец, кулак, - афиняне переняли у пеласгов, - громко шептала она на заседании Ученого совета. - Пе-лас-гов - были такие. Звон тетивы регулировался с помощью шнурков: один шнурочек вверх, другой вниз. А вслед за шнурочком натягивалась и тетива. Вот так, - снова жест.

Затем она наклонялась к соседке Софье Никитичне и, указывая острым подбородком на лысину заслуженного деятеля науки, профессора Волынцева, сидевшего впереди, шептала той что-то на ухо. Софья Никитична улыбалась. У профессора ежилась лысина, краснели уши, а голова уходила в воротник. Анна Семеновна добавляла еще пару фраз, после чего Софья Никитична доставала платочек из рукава и вытирала им слезы.

- Анна Семеновна, да уймитесь вы! У меня же глаза потекут.

- Вы же знаете, Софья Никитична. Геродот еще заметил, что в теплых краях рога растут в пять раз интенсивнее, чем в наших, и... - далее журчала нечленораздельная речь, из которой всплывали фразы «крупный рогатый скот» или «производительность труда».

Тут Софья Никитична и вовсе начинала кашлять.

- Какое-то безумие: получаем в распоряжение вечность, тратим ее по крохам, а ни на что не хватает! На дворе уже восьмидесятый год. - взглянув на часы, резко меняла тему Анна Семеновна. - А с другой стороны: сколько бы его ни было, этого времени, в конце все равно цейтнот. Спросим у шахматистов. Василий Львович, - трогала она за плечо профессора Волынцева. - А, Василий Львович!

Тот поворачивался, демонстрируя на лице отпечаток темы заседания Ученого совета.