— Бедный Денискин! Тебе ярлык не грозит, — отмахнулась Элька, — твои и к выпускному не раскошелятся.

— Уже! — засмеялась Шунечка и шейку вытянула, чтоб все видели ее радость. — Купили, финские. Прямо по госцене.

— По госцене? — полюбопытствовал Пельмень. — Теперь как по госцене: ты мне брюки, я тебе диски, а чтоб за спасибо…

Тут Мишка закрутил головой с сомнением и произнес свое любимое:

— Лучше маленький трояк, чем большое спасибо, в наше время многие так считают.

Умненько работал Пельмень! И лозунг свой выдвинул и вроде отодвинул его от себя: классный час все же шел, не посиделки под Откосом. К тому же отстраненно истина эта выглядела как-то объективней, что ли. Но Лариса-Бориса и в такой форме восприняла ее чуть ли не с ужасом. Нет, все-таки она была очень молодая, наша Классная Дама. Она была почти такая же, как мы, и тоже не знала многих ответов. И тоже, я подозреваю, ей хотелось легких.

И тут вступила Оля Чижова:

— Хорошо рассуждать тем, у кого отец приносит двести пятьдесят да мать двести. А если вся семья на сто сорок?

— На сто сорок не бывает, — залопотал Генка. — Как на сто сорок?

— Помолчи, выставка! — Оля замахнулась на него хуже, чем на муху. — Конечно, не бывает. Тогда появляются дополнительные доходы: кто брюки шьет, кто две смены берет, а кто как…

Чем-то таким взрослым запахло в классе. Чем-то таким, что не должно было бы ни омрачать, ни озадачивать наше беззаботное детство. Позвольте, а разве оно все еще продолжалось?

У кого-то не хватает денег? Улетает в Нижневартовск отец? Болеет мать? И четверо теснятся на двадцати метрах? Ерунда: поставь-ка этот диск, длинный-длинный, красивый-красивый Геночка! Современные ритмы и не таким, как ты, забьют мозги.

— А если кто почувствовал, что может не тянуть с матери… — опять вступила Денисенко, которая, как известно, не умела остановиться вовремя. — Нет, правда? Ну, чего вы смеетесь? Почему самому шить — плохо, а выплакивать у матери — хорошо? И мы ведь не знаем, куда у него эти деньги пошли? На какие цацки? Ты скажи, Охан. Как зарабатывает человек, мы поняли. Теперь надо узнать, как тратит. Получается социологическая характеристика.

— Балдеж! — завопил Пельмень со своей парты. — Денисенко станет нас по графам расставлять!

— Не стану, — успокоила Шуня ласковым голоском, в котором, однако, по-моему, была большая порция сильно действующего яда. — Тем более твоя графа, Хозяин Жизни, мне известна. А вот Андрей пусть скажет.

— Как же! Он скажет, — опять заскрипела Ольга.

Она так редко говорила о чем-нибудь, что было дальше заданной страницы. Казалось: сам голос ее не может приспособиться к нужному тону, когда речь идет о постороннем.

— Он не скажет, потому что деньги на простое — стыдно. На роскошь, здесь Шура говорила, не стыдно. Я говорю — на роскошь похвастать даже можно, вон какой — беру и швыряю на «тачку» или что там… А матери отдать для Нинки и Зинки на ботинки — стыдно!

Оля замолчала, да и я на минутку отвлеклась, глядя на Генку. К суровой действительности меня вернул голос Денисенко Александры. Как звук набатного колокола над классом неслось: «Мама сказала! Мама сказала! Мама сказала!» Очень жаль, что я пропустила начало, но и так было ясно: Шунечкина мама считала — ничем хорошим не кончится то, что дети не знают, что такое добывать хлеб. И добывать рубль.

Шунечка, цитируя маму, рукой рубила воздух, а кроме того, она излучала токи высокой частоты! От нее отходили магнитные силовые линии и сыпались синие искры.

Все смотрели на Шунечку, а она росла над партой и все говорила, говорила, говорила…

— Марат! — крикнула Вика в полном восторге от Шунечкиного рвения. — Нет, Робеспьер! Нет, конечно, конечно же, друг народа — Марат. Нет? Да!

— Бедный Денискин! — удивилась Эльвира. — Твоя мама считает, голод, что ли, должен быть? Чтоб ты еще похудела до посинения или как?

— Или как! — рявкнул за Шунечку Громов и повертел пальцем, намекая на Эльвирины способности.

— А как? — не унималась Эльвира. — Как? Все будет искусственно, папа говорит. Раз есть благосостояние, он говорит, детство будет длинное. У тебя, например, до пенсии, Денискин…

Хорошо, что она ввернула эту пенсию, хорошо, что у нас тут появилась вполне законная возможность грохнуть на всю школу.

Ничего такого особого Эльвира, конечно, не сообщила. Родители попрекают нас пенсией, по-моему, класса с пятого. Смешным казался контраст между Шунечкиным кипением и Эльвириной рукой, спокойно, как в замедленной съемке, раскладывающей по плечам черно-лаковые, знакомые с химией кудри.

И тут Вика совсем нечаянно повернула спор.

— Нет, я не понимаю, зачем нужна была реклама: фирма Охан и К° берет заказы на дом? Не мог ты, Андрюшка, без рекламы, чтоб теперь всему классу не краснеть?

— Вика, Вика, что ты говоришь?

— Хватит, он осознал, мы идем на Откос…

— Лучше бы те краснели, у кого золото прилипает к рукам, а они строят из себя.

Это сказал, конечно, Пельмень, и вопрос его лучше всего было бы пропустить мимо ушей. Но…

— У кого золото прилипает к рукам? — растерянно переспросила Лариса и сделала ошибку.

— Те, которые им обвешаны. А также некоторые кандидаты в медалисты, которые долго еще собираются…

Вика теперь сидела, независимо наматывая на руку свои цепочки и, кажется, немного покраснев, меня же вообще не было — за секунду осталась точка. А в ней скрестились взгляды всего класса. Да что там класса — весь мир готовился пустить мне такое у-лю-лю!

— …которые долго еще собираются играть в песочек, — договорил Пельмень.

— В какой песочек? — совсем растерялась Лариса Борисовна.

— В котором некоторые находят разные цацки. Знаете, в таком золотом-золотом песочке у Больших Камней много цацок.

Он говорил свое почти радостно, и для пущей наглости даже подмигнул неизвестно кому, но лицо его при этом надувалось и мрачнело все больше.

— Нет, на что же ты намекаешь? — понеслась на него Лариса. — Нет, ты понимаешь, что говоришь? Зачем тебе это? А?

Она хотела подобрать выскользнувшие из прически волосы, руки у нее были заняты, и оттого она казалась незащищенной.

— Ты знаешь, что за клевету тебя могут привлечь? — спрашивала Лариса дальше, уж не знаю, за кого заступаясь: за моего отца или за честь класса?

— Вот дает! — подскочил между тем совершенно неожиданно Генка. — Ну, Мишка, ну зачем на Полезных Ископаемых бочку катить? А Женьку я лично не дам…

— Может, выйдем, — еще раз подмигнул Пельмень, теперь уже Генке. — Там посмотрим, кто кому даст.

— Конечно, выйдем. — Это Громов ответил, прокатил по классу свой бас. — Я тебе еще за прошлое недовесил, сейчас получишь.

— Сядь, Громов, — попросила Лариса. — Садко после классного часа со мной будет разговаривать, не с тобой. И ты, Геннадий, садись. В создавшейся ситуации не хватает только драки.

Ну, она была святая простота, если думала, что разговор с Пельменем может к чему-нибудь привести. Взгляд он, что ли, должен свой изменить и поверить, например, в честность моего отца?

Но может, он и так не верил в то, о чем говорил? Может, ему захотелось просто сделать больно? А мне было очень больно. Я вся сжалась даже, и одна мысль была: как бы не разреветься.

А почему у меня не появилась мысль встать и сказать что-нибудь в защиту собственного отца? Наверное, потому, что за это сразу взялся Громов.

— У Алексея Васильевича есть идеалы, — сказал он, стоя почти спиной к Пельменю. — А у тебя — только зависть. И злость, если гидрия окажется пустой, без золота. Но тебе зачем золото? Чтоб уже не ты завидовал, а тебе завидовали. Алексей Васильевич не золото ищет. Он ищет красоту, восстанавливает древнюю жизнь. Лучшее, от нее. Только тебе этого не понять. Ты как бы хотел? Все, что к вам во двор не вместится, вообще уничтожить… Чтоб уж точно — никому, если не тебе.

Громов прекрасно говорил свою прекрасную речь, лицо Мишки Пельменя все больше становилось похожим на кусок сырого, сероватого теста, а я все сидела у окна, удивляясь собственному оцепенелому молчанию.