— Сейчас мы начнем читать вслух и будем читать долго. Но одно я вам скажу от себя: Пушкин в Гриневе хотел показать нам порядочного человека. Просто порядочного человека, сохраняющего порядочность в любых обстоятельствах…

Дальше она еще что-то говорила. И настоящая, живая Марточка, уже присевшая прямо передо мной за большой круглый обеденный стол, тоже что-то говорила. Я не слышала. За девять лет школьной практики я отлично научилась отключаться от того, что делается вокруг. На уроке, например, или на классном часе. Преданно глядя на шевелящиеся губы, я умела уноситься как угодно далеко во времени и пространстве. На раскопки, например, к причалу, от которого шли, улыбаясь и чуть-чуть раскачиваясь, мой отец, Поливанов и Гром…

Я вернулась на веранду от слов:

— Андрюша маленький тихий был, — говорила Марточка почти в умилении. — Да он и сейчас тихий, только желваками пугает. И благодарный он: каждую осень все дрова переколет, сложит аккуратненько…

— Без денег? — спросила я не из ехидства, а просто само вырвалось.

— А ты что же, Женя, и на самом деле не представляешь отношений сердечных? — Марта Ильинична посмотрела на меня с сожалением. — Ты меня морочишь? Или вправду думаешь — все на уровне купли-продажи? Андрюша — абсолютно порядочный человек.

Действительно, я не помню, чтоб за девять лет учебы Андрей Охан сделал бы что-нибудь, на наш взгляд, вопиющее. И все-таки не слишком ли Марточка расширяла круг людей, о которых с таким придыханием можно было говорить: абсолютно порядочный человек?

— И главное, нашли к чему придраться! К труду. — Марточка выпрямилась на своем стуле, оглядывая нас с Генкой. — Многим ли из вас приходится трудиться, как Андрюше?

— Кулак — он тоже какой работяга! — Эта фраза выскочила из меня как бы не в ответ Марточке, а сама по себе. И не того, исторического, я имела в виду, а, например, папашу Мишки. — Кулак хоть носом будет рыть, хоть зубами хватать без спасиба.

Не знаю, как поняли меня Марта Ильинична и бабушка. Они сидели по разные стороны стола, симметрично выложив на клеенку тяжелые руки, и выражение лиц у них было общее — неодобрительное.

И Генка, вставая, посмотрел на меня с сожалением:

— Ладно, Женя, ты Охана с Мишкой не путай. Охан спасибо действительно понимает.

Он еще постоял минуту, поглядывая в быстро темнеющее окно и переминаясь, как он переминался в любом доме перед уходом. Почему-то трудный для него это оказывался момент. До того трудный, что вот и сейчас не без удивления я рассмотрела: на Генкином лбу, поближе к русым густым и красиво растущим волосам, выступили ровненькие капельки.

Генка под моим взглядом покраснел еще больше и поднял руку:

— Чао!

— Будь здоров!

Не прошла и минута после Генкиного ухода, как по окнам хлестнул дождь.

И молнии играли теперь не где-то там, за курганами, они, казалось, вскакивали прямо к нам в огород. Они, как на ходулях, носились по улицам поселка. И невозможно было на все это смотреть сквозь закрытые окна, я вышла на крыльцо.

— Что мы сделали с мальчиком? Нет, что мы сделали с мальчиком? — квохтала у меня за спиной бабушка. — Где он переждет дождь?

— Ну, вернется! — крикнула я ей с крыльца. — Ну, на остановке постоит, не размокнет. Вы же сами вечно мечтаете о трудностях…

И Марточка тоже вздыхала, и очень меня интересовал вопрос: если бы под дождь попал Охан? Или Громов? А ведь ни один из них не посещает и половины из тех секций, в которые родители все суют и суют Генку.

А по двору, перекатываясь через улицу, уже мчались рыжие глинистые потоки, и ясно было: бабушкиным грядкам и цветам придется плохо, куда хуже, чем Генке. О них бы и думали…

Трах-тах-тах! Мне показалось — прямо в углу двора, рядом с алычой выросла ее огромная светлая проекция. Тоже дерево, но из огня и движения. Кто-то мгновенно начертил его и стер, чтоб вслед за блеском во дворе стало почти темно. В этой темноте тихо хлопнула калитка, раздались голоса, и под навес ко мне впрыгнули отец и Генка, с туфлями в руках и не то чтобы мокрые, а как бы составляющие одно целое со струями дождя.

— Весело? — спросил отец, показывая на небо и понимая, почему я стою на крыльце.

— Еще как! — крикнула я среди шума падающей и текущей воды, сдвинутых камней, затухающего, сделавшего свое дело ветра и шороха туч. — Еще как!

Но я почти сразу пошла за ними на веранду. Они стояли, объясняя, как встретились, почему вернулся Генка. Выясняя также, во что переодеться. И были похожи на мокрых кур. Вот именно — даже не на петухов.

Перехватив мой взгляд, Марточка сказала:

— Мужчинами надо восторгаться, Женя. Тогда они расправляют крылья.

Ну что ж, она была совершенно права, хотя можно было бы обойтись и без романтики. Она была права и вроде бы обвиняла кого-то…

— А мужчинам в свою очередь не плохо бы поступать и выглядеть так, чтобы вызывать восторг.

Только я вытерла пол, они явились переодетые. Генка в клетчатой рубахе, в отцовских спортивных штанах, подвернутых до колен, как-то даже странно изменившийся. Вроде рыбака с дальнего мыса он был. Вроде того рыбака, который знал, как управлять лодкой, ставить парус, сыпать и выбирать сети, даже если идет Тремонтан…

Очень интересно. Я смотрела на нового Генку из своего угла и видела: не одна одежда его изменила. Он взглядывал на меня, не ища больше опоры, а сам мне советуя: «Ну, расслабься. Ну что ты, в самом деле, как среди чужих?»

Отец подошел к телефону:

— А теперь мы позвоним твоим, Гена, чтоб не волновались.

— Они и так не станут, — буркнул Генка, но отец уже набирал номер.

— У вас мальчик не потерялся? — спросил он, поздоровавшись и самым своим веселым голосом. — Говорите — нет? Значит, ошибка, а у нас сидит тут один, очень похожий на вашего. Ах, ваш? Ну, хорошо, отправим, отправим, как только немного природа успокоится.

В трубке забулькало благодарно и благодушно. Сначала с большим напором и разгоном, но быстро иссякая. Отец положил трубку.

— А маме?

Он почесал висок, как бы примериваясь. Но в это время телефон зазвонил сам каким-то неестественным, просто-таки паническим звонком. И мамин голос, слышный на всю веранду, просил:

— Женя там? Будь добр, дай ей сейчас же трубку!

— Тебя! — сказал отец не без досады, подумав, наверное, о том же, о чем подумала я: мама вовсе не одобряла моих слишком частых поездок к бабушке.

Я взяла трубку и услышала мамин совершенно странный голос:

— Приезжай немедленно, и одна. Пусть отец явится через час.

— У нас такой дождь, — сказала я первое попавшееся, — автобусы наверняка не ходят.

Я не понимала, не могла даже предположить, что случилось, какая моя или, вернее, отцовская вина выплыла наружу, но ехать домой мне не хотелось.

С появлением на веранде отца и Генки, смешно причесанных, в клетчатых рубашках, в одинаково закатанных тренировочных штанах, я вдруг почувствовала: прежняя бездумная, детская безмятежность охватывает меня. Берет под свое крыло.

Я даже начала представлять, что дождь идет вечно, а мы все вместе (и Марточка с Гриневым) тоже вечно живем в этом доме и сидим за круглым столом, покрытым клеенкой, — едим борщ.

Бабушка как раз собиралась принести отцу тарелку борща, когда позвонил телефон.

Из поселка мы выехали втроем. Генка сошел на нашей остановке и отправился по своим делам; отец, подняв воротник плаща, зашлепал к кафе на дальнем углу, а я оказалась в комнате, где на своей любимой тахте, застеленной ужгородским паласом, опираясь спиной о стену и клетчатые подушки, сидела мама. Рядом с мамой стояла Викина планшетка, а на коленях у мамы лежала красная сумочка-косметичка.

— Чье это? — спросила мама голосом, который, честное слово, стоит употреблять в более серьезных случаях.

Я сглотнула и ничего не ответила. Надо было выиграть время.

— Чье это? Я тебя спрашиваю? — Мама метнулась ко мне, вцепилась мне в плечи и стала трясти. — Ты что? Язык проглотила? Онемела? Ты его все равно не спасешь!