Она промолчала.

– Я сейчас вернусь… Только что-нибудь накину… И на тебя заодно тоже.

В открытое окно, которое она распахнула для того, чтобы сигаретный дым не застаивался в кухне, тянуло ночной свежестью.

– Тим, иди спать. – Она ткнула в пепельницу докуренную сигарету и тут же достала из пачки новую. – А я покурю… немножко… и тоже приду.

– Не хочешь, чтобы я лез к тебе в душу?

– Нет, просто ты сейчас будешь сидеть со мной, а у тебя завтра операция.

– У меня завтра нет операции. Завтра неоперационный день.

– Все равно. Еще привезут кого-нибудь, как меня… Каждый день привозят…

Она снова вспомнила бледную кондитершу на реанимационной койке, трубки, идущие к ее безвольно свисающей руке, и в который раз укорила себя, что все это случилось по ее вине, что этого могло и не произойти, не будь она такой самоуверенной. Ей так хотелось раскрыть это дело… А теперь, даже если она его и раскроет, никому от этого не станет легче. Особенно незадачливой Татьяне Черной…

– Хочешь, я тебе чаю сделаю? С молоком?

– Терпеть не могу чай с молоком.

– Ну, тогда просто молоко. Теплое.

– Тим, я не люблю молоко. Тем более теплое.

Он все равно поставил на плиту чайник, мимоходом коснулся ее волос и ушел в комнату. Она смотрела, как горит веселой голубой короной газ, слушала, как начинает шуметь чайник, и ей, сидящей в ночной кухне, сразу стало как-то уютнее и спокойнее. Или полегчало ей не от огня и звука, а потому что Тим почувствовал ее отсутствие и пришел сюда? И хочет напоить ее молоком, как будто она маленькая девочка и ее нужно утешить. А она действительно нуждается в утешении, потому что она и есть маленькая и глупая, а точнее, большая и дура. Как она могла прошляпить такой момент и послать эту Черную одну за ядом? А сама сидела и мечтала, что ее все похвалят! Раскрыла преступление! А если кондитерша теперь умрет?

– Тим, от бледной поганки умирают? – спросила она, когда Тим в футболке и шортах и с махровым халатом в руках появился в кухне.

– Не знаю… А что? – Он заботливо укутал ее, и от этого ей стало так хорошо, что она впервые улыбнулась.

– Я думала, ты все знаешь.

– Такие знания скорее по твоей части.

Чайник выпустил из носика длинную струю пара, и Тим его выключил. Бросил в чашки по пакетику, налил воды. Она машинально дергала свой пакетик за нитку и смотрела невидящим взглядом в ночь. За окнами была сплошная темень, в двухэтажном флигеле напротив их кухни не светилось ни одно окно. Все мирно спали, обнявшись, в теплых постелях… И даже тот, у кого не было пары, все равно чувствовал себя защищенным под родным кровом и сейчас дышал ровно и спокойно, прижавшись щекой к подушке…

Деревья во дворе виднелись неясными черными громадами, и лишь какое-то, ближнее к парадному, подсвечивалось из подъездного окна и тускло зеленело одним боком.

Катя вздохнула. Все было так же неясно, темно и расплывчато, как и у нее на душе. Но все-таки здесь, совсем рядом, были Тим, и тепло от голубой газовой короны, и прохлада из окна от черных, а на самом деле зеленых деревьев, и чайник, олицетворяющий домашний уют и исходящий паром… и даже дурацкий чайный пакетик, который можно дергать за нитку, и это так хорошо действует…

– Не знаешь, в реанимацию можно сейчас позвонить?

– Можно, только они не обрадуются. А кто у тебя в реанимации?

– Да так, человек один…

– Я сейчас тебе бутерброд сделаю.

Катя не стала возражать, а просто смотрела, как любимый человек ловкими руками отрезает хлеб, намазывает его маслом и укладывает на него толстый ломоть ветчины. Он не спит и заботится, чтобы ей, безучастно сидящей у окна, было не одиноко в ночной темноте. Чтобы ей помочь. Хотя ему утром идти на работу. Совсем не простую работу. Она снова вздохнула.

– Ну что все-таки у тебя случилось?

Она откусила от бутерброда.

– Меня, наверное, с работы выгонят…

– А кто будет жуликов ловить?

– Лысенко с Бухиным.

– А грибами кто отравился? Надеюсь, не твой любимый Лысенко? Кстати, он названивал тебе весь вечер.

Тим немного ревновал ее к Лысенко. Это было забавно… и нравилось Кате. Ну действительно, смешно ревновать ее к Лысенко! Хорошо еще, Тим не знает, что капитан в прошлом году ночевал у нее. На той самой кровати, на которой сейчас спят они с Тимом. Правда, ночевал на ней капитан не один, а вместе с другом – майором Банниковым. Но все равно хорошо, что Тим об этом не знает. А хитрюга Лысенко все подмечает, и ревность Тима его развлекает. Однако про то, как они с Банниковым спали у Катерины, он, конечно, Тиму рассказывать не станет. Еще Катина кровать помнила Сашку с Дашкой, когда те еще не были женаты, но это совсем другая история. Сама Катя участвовала тогда в сложной оперативной разработке и жила у Натальи, изображая из себя богатую даму. Тогда-то она чуть не погибла, глупо подставившись под удар, и попала прямиком к Тиму на операционный стол. И сейчас она сморозила такую же глупость, правда, теперь под удар попала не ее голова, а карьера.

– Тим, ты знаешь, года два или три назад Лысенко тоже отравился грибами. Банников меня вызывал и спрашивал, разбираюсь я в грибах или нет. Игорек грибов насобирал в лесу и наелся. А наутро ему плохо стало. Он приплелся на работу, весь зеленый, и стал в справочниках искать, какие же это были грибы. И нашел бледную поганку. Сказал, что очень были похожи…

– Никогда нельзя есть что попало.

– Ага… – Она доела бутерброд и облизала пальцы. – Самое смешное, что он их практически рядом с трупом насобирал.

– О господи!

– А я в лесу рядом с трупом…

– Кать, давай ночью ужастики не будем друг другу рассказывать. Я ж тебя по ночам не пугаю, как я первый раз в морг попал. Тоже хороший рассказ, между прочим. Сахара три ложки?..

– Две!

– Нужно всегда предлагать три, тогда ты скажешь «две», а не «одну». Ладно, шучу. Пей. Тебе булку маслом намазать?

– Тим, ну кто ночью ест?

– А кто ночью сидит под окном? Даже в твоей реанимации, куда ты так рвешься позвонить, все, наверное, спят.

– Я думала, в реанимации никогда не спят.

– Если все тихо, то почему не подремать? Я, например, всегда стараюсь на дежурстве отдохнуть. Мало ли кого привезут – и какой я буду, если не высплюсь? Я так и человека зарезать могу!

Он специально сказал «зарэзать», чтобы рассмешить ее. Ее ужасно забавляло, когда он говорил с кавказским акцентом. Но сейчас она только слабо улыбнулась. Потому что совсем не была уверена, что все хорошо. Хотя… сказал же ей вчера тот врач, что симптоматика спокойная, в норме. Да мало ли что у этой несчастной может отказать? И печень, и почки… Может, она уже сейчас без сознания!

– Тим, а где можно узнать о токсине бледной поганки?

– Учебники у меня дома, но если тебе так приспичило, то можем одеться и съездить за ними. Или в круглосуточный интернет-клуб. Выбирай, куда ты больше хочешь. Или все-таки потерпим? Обещаю, что утром на работе я тебе быстренько раздобуду самую полную информацию. А сейчас мы с тобой выпьем по триста капель эфирной валерьянки и пойдем спать.

Он достал из шкафчика пузатую бутылку с коньяком и плеснул по бокалам.

– Держи. Во времена сухого закона в Америке коньяк продавали по рецепту врача в аптеках. Можешь не соблюдать этикет и пить залпом, как микстуру. Я, как врач, тебе разрешаю.

– А если меня утром выгонят с работы? – От коньяка внутри все потеплело и у нее даже порозовели щеки.

– А если тебя выгонят с работы, я возьму тебя к себе в отделение. Нянькой.

– Я буду петь больным колыбельные песни?

– Никаких больных. Ты будешь моей личной нянькой. Иди сюда.

Он обнял ее за плечи, поцеловал спутанные рыжие волосы, потом маленькое горячее ухо…

– У тебя ухо горит… Наверное, вспоминает кто-то…

– Тим, когда вспоминают, тогда икота, а когда ухо горячее – это ругают.

– Ну кто тебя будет ругать… ночью. Еще выпьешь?

– Не знаю… Ты лучше обними меня… еще.