Притащился он к хате, где жили маленькие хорошие девочки. Увидел их и захотел взять с собой. Запихнул в торбу, торба стала ещё больше. Захотел фашист стронуть её с места — и не может. Будто приросла она к земле. Тащил-тащил фашист торбу и…

— Лопнул?

— Ага, лопнул.

— А девочки? Куда делись девочки?

— Выскочили и побежали к своей маме. Женя и Нина с облегчением вздохнули:

— К маме… Всё равно страшная сказка.

— Конец хороший, а сказка страшная. Ты такие больше не рассказывай, ладно?

— Ладно, больше не буду. Вы спите.

Девочки замолкли. Тихон повернулся на бок, прислушался.

В хате тихо. Только едва слышно тикает будильник да за стеной ворочается на кровати бабка Мальвина. Не спится Тихону. А может, это ветка старой яблони ему спать не даёт, корябает и корябает стекло в окне? И ветер крутит за хатой снег.

Ворочается Тихон на печи, никак не может заснуть. А может, не ветка, не ветер ему спать не даёт? Может, это мысли его?

Он прислушивается, спят ли Нина и Женя. Они дышат учащённо, словно торопятся. А ему не спится.

Тихон натягивает одеяло на уши, чтобы не слышать, как корябает ветка стекло. Жалко ему их, сестрёнок. А что он может сделать, чтобы им жилось иначе? Ничего. Не остановишь ведь ветер, что шумит за окном…

Может, если думать про что хорошее, тогда заснёшь?

И Тихон заставляет себя думать про хорошее.

Он вспоминает, как перед самой войной принёс домой табель и показал матери.

— Во, смотри, — тыкал он пальцем в бумагу, где стояли отметки, и от нетерпения сам принялся читать не спеша, будто только теперь видит написанное, хотя знал уже на память: — «Переведён в третий класс с отличными успехами и с примерным поведением». И во — пионер! — У него на груди пламенел красный галстук, яркий, как знамя.

Лицо матери светится от счастья. Она берёт в руки табель и осторожно, словно он стеклянный, прячет в коробку, которая стоит на шкафу. Там лежат и метрики детей, и ещё какие-то свидетельства-документы. Тихон видел. Он хочет, чтобы у матери всегда было такое сияющее лицо, и он обещает:

— Я всегда на одни пятёрки буду учиться.

Мать гладит его по голове:

— Ты будешь, — и даёт ему бублик.

Тихон бежит через всё село к Лёньке.

А то однажды нашли они с Лёнькой лисью нору в лесу. Лисицы не было: пошла, должно быть, на охоту. А маленькие лисята, жёлтые и смешные, были похожи на щенков. А когда Тихон захотел погладить одного по гладкой шерсти, лисёнок укусил его за палец. Палец долго болел, и мать обвязывала его листом лопуха.

А то отправились они однажды с Павлом на лодке рыбу ловить.

Выехали рано, солнце ещё не взошло. Над водой склонялись вербы. Пробираешься между ними, словно по туннелю, и такая тишина кругом! Поглядишь в воду, а там такие же вербы растут. И небо в воде такое же, как над головой.

Павел положил вёсла, лодка свободно плывёт по течению. Тихон, сидя на корме, правит рулём, чтобы не прибило лодку туда, куда им не нужно. И всё же зазевался, ткнулась лодка в вербу. От старости, а может, от молнии, ударившей в неё, наклонилась верба, повисла над водой, уцепившись корнями за берег. Здесь и решил остановиться Павел. Привязали они лодку к толстой ветви, и стало им дерево как бы причалом.

Павел размотал удочки. Тихон набрал в ведро воды из речки, чтобы рыбу туда пускать, живую привезти домой. Началась рыбалка.

И не потому она запомнилась Тихону, что наловили они тогда полное ведро пузатых карасей и плоских лещей, а потому, что вокруг было удивительно хорошо. И тишина стояла особенная, какая бывает только на реке, в лесу, покуда не взойдёт солнце. И восход солнца, который разбудил и лес, и всю окрестность, запомнился. И может, потому, что Павел тогда беседовал с Тихоном как с большим, рассказывал ему про дядю Левона.

— Его первый раз арестовали, — говорил Павел, — как раз в тот год, как ты родился. Я тоже ещё маленьким был, чуть больше, чем ты теперь. Приходят ночью к нам жандармы дядю Левона забирать. Я испугался, плачу. А дядя говорит: «Не плачь, Павел, правду в тюрьму не посадят». Повели его. А я думал, думал, как дяде Левону помочь… И придумал: стал в лес ходить, веники вязать, на рынке в Ружанах продавать. А деньги отдавать на помощь политзаключённым. Значит, и дяде Левону тоже…

Обжигают ноги кирпичи. Девчонки разметали руки — им жарко. И кажется Тихону, что это не кирпичи — солнце печёт, а он на лодке. И уже не с Павлом, а с Володей и Василием. И плывут они не по реке, а посередине огромного озера. Вокруг голые берега — ни дерева, ни кустика. И куда они ни повернутся, всюду на них смотрят дула фашистских автоматов. Застрекотали автоматы, забарабанили пули по борту лодки, и стала она, как решето, вся в дырках. Вода бежит в лодку, и опускается лодка на дно озера. А с берега стреляют и стреляют автоматы…

За окном свирепо лаяли собаки. Кто-то колотил в дверь. Уже спешила к двери бабка Мальвина и приговаривала:

— Тише там, тише. Дверь поломаете.

Она отодвинула засов. Влетел полицай, чуть не сбил бабку с ног.

— На сход, быстро!

— Выдумали — сход ни свет ни заря… — заворчала бабушка. — Сами не спят и людям не дают.

— Поговори у меня… Мигом пущу в расход!

— А ты не стращай. «Мигом»! Мне уже никакой твой расход не страшен.

Полицай замахнулся на бабушку, потом заглянул на печь. Увидел детей.

— А вам что, особое приглашение нужно? — закричал он. — А ну вниз!

Девочки торопливо стали слезать с печки. За ними Тихон. В руках он держал одежонку сестрёнок. На холодном полу помог им одеться. Надел платьица, какие-то чужие кофты с длинными рукавами. Хотел надеть чулочки.

— На бал собираетесь?! Может, вам зеркало подать? — завопил полицай.

Девочки всунули голые ноги в валенки. Голову повязали платками. Тихон положил чулочки в карманы штанов и стал помогать сестрёнкам застегнуть пальтишки на все пуговицы. Пальтишки не застёгивались, потому что петли не доходили до пуговиц, — топорщились узлы завязанных платков.

А полицай уже толкал прикладом в плечи.

Над лесом светлело небо. Мороз, как злая собака, хватал за щёки, за руки. Тихон втянул голову в плечи, сильнее прижал к себе сестрёнок. Он помнил всё время, что у них голые колени. Надо где-то остановиться, надеть чулочки. Они ведь у него в карманах. Вот начнётся сход, и он наденет их. А может, удастся до схода где-то остановиться?

Улица была забита людьми. Тихон никогда не думал, что у них в селе ещё так много людей. Ведь все мужчины в партизанах. И что немцы хотят сказать им? Может, какое-нибудь новое распоряжение прочесть? Так могли повесить на любом столбе, все знали бы.

Толпа двигалась в сторону Тихоновой хаты. Где бы остановиться, надеть чулочки сестрёнкам? Вон как посинели их личики! Тихон хотел свернуть в сторону, чтобы остановиться с девочками хоть на минутку, но гитлеровец с собакой вновь загнал их в толчею.

Когда чуть-чуть рассвело, Тихон стал оглядываться, смотреть, с кем идёт. Увидел недалеко Марию Баран. Значит, есть у кого спросить, куда их гонят. Протиснулся к ней, таща за собой сестрёнок. И бабка Мальвина шла за ними, чтобы быть вместе.

Тётка Мария шла с дочкой Валей, обняв её за плечи. Как раз вот так, высоко подняв голову, шёл когда-то в последнюю дорогу её муж.

— А Геня не пришла вчера. Ну, так и лучше, — сказала она Тихону, когда он протиснулся к ней.

— Почему лучше?

— Лучше. — И чтобы подтвердить свои слова, кивнула головой: — Лучше бы и ты не приходил. Да кто же знал?

В её голосе было столько печали и ещё чего-то непонятного, что Тихон не стал расспрашивать, куда их ведут.

— Холодно, Тиша, — прошептала Нина.

Он притянул к себе обеих сестричек.

— Сейчас надену чулочки, и потеплеет, сразу потеплеет, — сказал Тихон и стал осматриваться, искать, куда бы отойти ему с девочками.