Тихон нетерпеливо смотрел на командира, ждал.

— Боюсь я за тебя.

— Не бойтесь, всё будет хорошо. Я же не первый раз иду.

— Ну, уговорил.

Из-под стола командир вытащил ящик, где пачками лежали сводки Совинформбюро и листовки на русском, немецком, польском и венгерском языках. Взял сводку, подал Тихону.

— Только смотри, в случае чего, скажешь, на дороге нашёл. Бумажка, ты и поднял. А читать не умеешь, неграмотный.

— Хорошо. Я её так спрячу, никто не найдёт. Можно идти?

— Подожди, я хочу ещё сказать то, что говорил уже не раз: ты должен быть осторожным. Ты ведь не просто маленький парнишка, ты — партизанский разведчик. Я это говорю, потому что знаю, что ты смелый. Разведчики всегда смелые. Но и осторожные. Береги себя. Ты нам очень нужен, и мы тебя любим.

Тихону почудилось, что партизаны сейчас засмеются над словами командира. Но никто не смеялся.

— А теперь иди. А ты, Павел, запряги коня, подвезёшь.

Командир обнял Тихона, поцеловал.

Собирался Тихон недолго.

Зашёл в землянку, взял торбу, лежавшую на нарах под подушкой. Осмотрел. Снизу торба местами распоролась по шву. Снова откинул подушку, достал из-под сенника поблёскивавшую коробку от леденцов (мать ещё до войны принесла однажды из Ружан эту коробку), открыл. Вынул иголку с длинной ниткой. Сел к свету. Разгладил ладонью мешковину на нарах, вывернул торбу, высыпал на мешковину сухие хлебные крошки, заплесневевшую корку и луковицу. Сел, принялся шить.

— В дорогу собираешься, Тиша?

— Да, дядя Иван.

— Далеко?

— В Байки.

— О-о, в Байки… — Голос у дяди задрожал.

— Только на два дня. — Тихон виновато взглянул на дядю. — Вот только погляжу на сестричек и сразу же назад. И к вашим зайду, — поспешно добавил он.

Тихон знал, что дядя Иван грустит без своего Лёньки, друга Тихона, и без маленькой Марийки. И когда он их увидит — неизвестно. А Тихону повезло, он идёт в деревню. Всех повидает. А что он Лёньке нарасскажет, так тот и во сне не видывал того.

И ещё подумал Тихон, что мог бы и дядя Иван пойти с ним. Подумаешь — два дня… Но он знает, дядя не пойдёт без разрешения, а разрешения никто ему не даст. И потому дядя молчком, с завистью смотрит на Тихона.

Длинная нитка скручивается в узлы, и иголка выскальзывает из пальцев. А может, это Тихон шить не умеет, потому-то она такая непослушная?

Наконец дырка кое-как зашита. Тихон завязал узелок, откусил нитку. Снова вывернул торбу и собрал в неё всё, что там лежало раньше. Иголку с ниткой положил в коробку.

От горячей печурки шло тепло. Дядя Иван открыл дверцу, чтоб подкинуть ещё дровишек. Пламя полыхало ярко, даже гудело в трубе.

Тихон любил смотреть на огонь. Белые языки огня сперва несмело лижут дрова, будто пробуют их на вкус, а потом жадно глотают одну чурку за другой. В такие минуты Тихон ни о чём не думал, просто смотрел на огонь, и всё. И теперь он на какой-то момент засмотрелся на пламя. Потом отвернулся. Взглянул на свою коробку и протянул её дяде Ивану.

— Пускай, дядя, полежит у вас, пока вернусь.

— А что там у тебя, секрет?

— Не-е, бумажка одна.

Со дна коробки Тихон достал в несколько раз свёрнутый листок.

— Вот, — сказал он, — первая листовка. Она у меня уже давно, почти два года. Её вся наша деревня читала.

Дядька Иван взял в руки листовку, посмотрел подпись.

— Так это ж наш антифашистский комитет так сперва назывался! Впрямь самая первая листовка. — И он с интересом, будто впервые, начал читать: — «Советские граждане и гражданки! С лютостью дикого зверя, хитростью бандита, ночью, подкравшись исподтишка, людоед Гитлер напал на нашу священную Родину — Советский Союз…»

Тихон подхватил:

— «Чтобы приблизить время окончательной победы и освободиться от немецкого фашизма, мы, советские люди… — Тихон на мгновение остановился, — …верные славным боевым традициям наших предков, в великий исторический час должны мобилизовать свои силы для того, чтобы уничтожить врага…» — Тихон замолчал. — Я столько раз читал её, что почти всю заучил наизусть. И дальше знаю…

— Я тоже её читал, — сказал дядя Иван, — и вот я тут, в лесу.

Тихон вновь сложил листовку, положил её в коробку и протянул дяде Ивану:

— Спрячьте, а то наши курцы увидят и…

— Ладно, малец, спрячу… Ты хоть съешь чего перед дорогой.

— Это можно.

Дядя Иван поднял крышку с чугунка, и в землянке запахло варёной картошкой. Тихон взял картофелину, ковырнул ногтем и принялся снимать тонкую шелуху. Обмакнул в соль, которую дядя насыпал перед ним. Картошка была сладкая, здорово прихваченная морозом. Тихон жевал и думал, что до войны, когда они все жили в деревне, он никогда не ел сладкой картошки.

Пришёл Павел. Принёс маленький узелок, положил его на нары, развязал.

— Ешь, Тиша.

Тихон посмотрел на бутылку молока, хлеб, сало, кусок сухого сыра, два белых квадратика сахара и яйцо. Крутанул яйцо на нарах, и оно завертелось как волчок. Значит, варёное.

— Я с собой возьму, потом съем.

— Это всё тебе, ешь сам. А гостинец на санях лежит.

— Я потом.

— Ну, как знаешь.

Тихон всё сложил в торбу. Надел ватник, застегнул, торбу повесил через плечо. Шапку-ушанку держал в руках.

— Бывайте, дядя Иван!

— Гляди, сынок, береги себя.

— Хорошо.

— А моим скажи — скоро увидимся.

Дядя подошёл к Тихону, посмотрел в его синие, как васильки, глаза, откинул со лба волосы и сказал совсем не то, что думал:

— Подстричься тебе надо, а то скоро косы заплетать можно будет.

Тихон нахлобучил шапку и взглянул на Павла. Павел, высокий, головой до потолка, стоял молча, ждал, пока Тихон распрощается.

— Пойдём, Паша.

Павел пригнулся, чтоб не удариться о косяк, и отпер дверь. Тихон ещё раз оглянулся. Дядя Иван стоял возле печурки без шапки. Огонь отбрасывал жёлтый луч на его побелённую временем голову, на солдатскую гимнастёрку, которая виднелась из-под старенькой куртки.

А подле землянки уже стояли сани с сеном, накрытым дерюгой, что выткала когда-то мать.

Тихон сел на веретьё.

Павел закутал ему ноги и примостился рядом. Дёрнул за вожжи. Ленивая кобылёнка нехотя тронулась с места.

Дорога знакомая. Знаком каждый поворот на ней. Сколько раз осенью на колёсах, зимой на санях Тихона подвозили до болота партизаны. Потом он шёл пешком. Делал большой круг, обходя места, где в самые суровые морозы не замерзает трясина. Сворачивал к огромной, с сухим верхом, поросшей серым мохом сосне. Там стёжка. Она выводит на лесную дорогу, та — на большак, а там уже и их деревня недалеко.

Кобылёнка неторопливо переставляла ноги, словно устала за день и теперь решила отоспаться. Павел задумался и не подгонял её.

— Паша, дашь мне завтра из автомата пострелять? — спросил Тихон.

— Не дам.

— Ну вот, а ещё брат… — Голос у Тихона обиженный.

— Потому и не дам, что брат.

— Я ж ещё ни разу не стрелял.

— Обойдёшься.

Тихон засопел, отвернулся и стал смотреть на молодые ёлки, росшие у дороги. Все ровненькие, словно подстриженные, они стояли тихо, торжественно, как часовые на почётном посту. Вчера была оттепель, а ночью снова прижал мороз. Капли воды, стекавшие с иголок, замёрзли и были похожи на слёзы, не успевшие упасть наземь.

— Павел, смотри, ёлки плачут! — воскликнул Тихон, уже позабывший обиду.

— Не говори глупостей!

Павел дёрнул за вожжи, и кобылёнка, шумно фыркая, побежала лёгкой рысью. Из-под копыт полетели комки снега и, чистые, белые, падали Тихону прямо на колени. Тихон ставил ладонь ребром и скидывал снег на дорогу. Казалось, он весь отдался этому занятию, и потому его вопрос был совсем неожиданным:

— Паша, а страшно тебе было, когда ты брал в немецком гарнизоне приёмник и пишущую машинку?