Украдкой, чтоб не знала мать, он вместе с Лёнькой ходил поглядеть на сожжённую деревню. По ней гулял ветер, разносил пепел; пахло горелым.

Теперь горелым не пахнет. Но каждый раз, когда Тихон приближается к Клепачам и видит одинокие печи, ему становится холодно…

— Хальт!

От неожиданности Тихон остановился как вкопанный. Он шёл уже по большаку, накатанному машинами. Большак вёл к шоссе, соединял с ним былые Клепачи. За Клепачами была деревня Лососино. В ней ещё жили люди, и Тихон шагал смелее. На случай неожиданной встречи у него было оправдание — побирается мальчонка. Нищенская торба, перекинутая через плечо, была для Тихона как бы пропуском. Никто не обращал внимания на маленького попрошайку: сколько их ходило по деревням!

И вдруг над самым ухом раздалось как выстрел:

— Хальт!

Фашистских солдат было двое. Один из них стал быстро обыскивать Тихона: ощупал карманы, провёл рукой вокруг пояса. Другой на ломаном русском языке спросил:

— Кто? Куда? Откуда?

— Ходил в Лососино, просил подаяния. Да не очень-то подают. — Тихон старался говорить тонким голоском, чтобы казаться меньшим, чем есть. Потом он вспомнил, что в торбе лежит узелок, который Павел дал для сестрёнок. — Там в деревне наша бабушка живёт. Помирать уже собирается. Так последнее отдала на гостинец моим сестрёнкам.

— Ас кем ты живёшь?

— С сестрёнками. Двойняшки они. По восемь Лет им.

— А тебе сколько?

— Двенадцатый.

— Отец и мать где?

— Померли. С голоду померли. Сами не ели, всё нам отдавали. Вот и померли. А теперь и бабушка собирается помирать.

Тихон говорил чистосердечно и так жалостливо, что ему самому захотелось расплакаться. Рукавом он начал вытирать слёзы.

Немец достал из торбы марлевый узелок, развязал его.

— О, яйки, карашо!

Потом вывернул торбу на снег, на дорогу. Одно яйцо покатилось, словно хотело улизнуть от немца. Но тот схватил его с земли и вместе с куском сала завязал в узелок. Кукол выкинул.

— А ты куда идёшь?

— В деревню, в Байки.

— А, Байки! Тогда иди.

Солдат, который копался в Тихоновой торбе, взял в одну руку узелок, другую положил на автомат, висевший на груди, хлопнул узелком своего друга по спине, и они пошли, посмеиваясь, не обращая больше внимания на маленького нищего.

Вдоль дороги темнели столбы. На некоторых из них виднелись белые фарфоровые стаканы-изоляторы. Проволоки не было, её так и не успели навесить перед войной. И теперь столбы стояли как напоминание об иной жизни.

Тихон помнит, как они, сельские ребятишки, целыми днями не отходили от монтёров, как на какое-то чудо смотрели на высокие деревянные круги-шпульки, на которые была намотана проволока. Как им хотелось, чтобы скорей засветились в хатах маленькие лампочки, которые переделывают ночь в день. При панах даже и речи не было, чтобы в село провести электричество… Теперь от времени, от дождей и ветра столбы потемнели.

Впереди Тихон увидел людей. Много людей. Они стояли на одном месте и молчали. Что это за люди? Тихон хотел обойти их, повернуть куда-нибудь в сторону, но они стояли на самой дороге, и он пошёл прямо.

Вдруг какие-то звуки донеслись до Тихона. Словно от сильного ветра скрипели незапертые хозяином ворота. Ветер действительно был. Он гнал вдоль дороги снег и дул Тихону прямо в лицо — казалось, не пускал, предупреждал: вернись назад, уходи отсюда!

Деревня ещё далеко, отсюда не услышишь, как скрипят ворота. Что бы это могло быть? Пригляделся и… даже остановился от неожиданности, даже отшатнулся назад: на столбе висел человек. Верёвка была перекинута через крюк с фарфоровым изолятором.

Никогда в жизни своей Тихон не видел виселиц, не видел повешенных. И он не мог тронуться с места. Ноги словно приросли к земле. Он стоял и смотрел. А ветер раскачивал мёртвого человека, как будто хотел сбросить, а верёвка скрипела: скрип, скрип.

Под столбом стояли двое часовых. Третий гитлеровец увидел Тихона, подошёл к нему и молча подтолкнул прикладом автомата к толпе. Тихон упал, поднялся и, подгоняемый солдатом, подошёл к людям. Он боялся поднять голову и видел только ноги повешенных. Четыре босые ноги. Значит, повешенных двое. Они висели так близко один от другого, что сначала Тихону показалось, будто висит один человек. Тихон боялся взглянуть вверх: а вдруг он знает этих людей? Он не мог отвести глаз от заледенелых ног, припорошённых снегом. Снег не таял. Тихон почувствовал, как у него начали мёрзнуть пальцы на ногах, и стал шевелить ими в бурках, чтобы согреть. Потом заставил себя повернуть голову в сторону, посмотрел на людей.

Вот стоит женщина в лёгком городском пальто, даже без тёплого воротника. В руке держит узелок. Может, из Бреста шла в деревни менять на хлеб свою одежду? Она плачет и платочком вытирает слёзы. А другая женщина низко опустила голову, словно она виновата, что повесили этих двоих.

Ещё три женщины, пожилые, деревенские, переступают с ноги на ногу. По-видимому, стоят они давно и давно замёрзли.

Взгляд Тихона вновь остановился ка повешенных, на фанере, висевшей у одного на шее. Фанера длинная. Один конец её доходит до колен, а верхний упирается в подбородок. На фанере написано: «Мы — партизаны, стреляли в германских солдат». Невольно глянул на лица. Узнал и не мог, не хотел поверить. Отвернулся, чтобы не смотреть, чтобы не увидели, не догадались немцы, что он знает повешенных. В ушах зазвучала песня, которую пел сегодня утром в партизанском отряде Коля Козлов. Зазвенел Колин смех, весёлый, беззаботный.

Не знал Коля, когда смеялся, что нет уже у него отца и брата…

По дороге в село шёл старый невысокий мужчина с седой, белой бородой. Гитлеровец и его загнал в толпу. Мужчина снял шапку, и ветер растрепал у него на голове редкие волосы. Гитлеровец что-то сказал. Старик не понял. Тогда солдат вырвал из рук старика шапку и надел ему на голову.

Старик опять снял её.

— Безбожники, нельзя в шапке быть, — сказал он.

— Не безбожники! Бандиты! И ты бандит!

Фашист ударил старика автоматом. Дед не

удержался на ногах и упал. Потом поднялся и стал прямо, не глядя на фашиста. Тот поднял шапку и вместе со снегом надел старику на голову. Тихон словно бы почувствовал, как снег начинает таять и стекать знобящими каплями за воротник старому человеку.

До вечера их держали у виселицы. Потом отпустили.

Тихон брёл как во сне, волоча ноги, опустив руки, которые стали почему-то неподъёмными. Он чувствовал себя состарившимся человеком, который прожил долгую жизнь и очень устал.

За бугром показалась труба, потом стреха крайней хаты. Это хата Курачинских, дядьки Ивана, с которым Тихон живёт в одной землянке. Хата Тихона тоже крайняя, только на другом конце села.

Хата дяди Ивана была не освещена. Нигде, ни через одну щёлочку не пробивался свет.

«Может, нет никого?»-подумал Тихон и потянул за дверь.

Дверь замкнута изнутри. Это хорошо. Значит, в хате кто-нибудь да есть, есть кому замыкаться.

Тихон постучал. Никто не отозвался. Он постучал ещё, прислушался. В хате затопали. Звякнула скобка, кто-то вышел в сенцы, и женский голос, голос тёти Ольги, спросил:

— Кто тут?

— Это я, Тихон.

За дверью зазвенели защёлки: одна, другая. Тётя заволновалась, и потому у неё всё валилось из рук. А ей хотелось побыстрей отпереть, впустить в хату этого ребёнка — ведь он пришёл оттуда, из леса.

Наконец защёлки подались, тётя отперла дверь, впустила Тихона и проворно заперла вновь.

Тихон стоял в тёмных сенцах, ждал, пока тётушка снова замкнёт дверь.

— Идём.

Вслед за тёткой Ольгой Тихон вошёл в хату. От нагретой печки шло такое тепло, что у него закружилась голова, и он присел на лавку рядом с дверью, чтобы не упасть.

— Что с тобой? — испугалась тётка Ольга.