Ставлю фотографию на место, когда пальцы начинают дрожать, а еще одного падения и так потрепанная рамка точно не выдержит.

      Минут пять ищу джинсы, поиски чистой рубашки не увенчались успехом, телефон куда-то запропастился, а ключи от машины и вовсе похитили инопланетяне. Раздражает абсолютно все: звуки, место, даже запахи квартиры, изменившиеся за последние два года моего вынужденного одиночного существования. Не бесит лишь солнце. Тусклое, едва пробирающееся через плотный слой серых весенних облаков и сплошняком задернутые шторы...

      Сейчас, стоя посреди запыленного и унылого зала, понимаю - на работу я сегодня не иду.

      Прогуливаюсь по сонному кладбищу, без труда нахожу знакомую могилу, уже привычно здороваюсь с безмолвным надгробьем, пару минут разглядывая мраморный небольшой памятник, установленный несколько месяцев назад. Молчу, про себя думая о своем, и впервые за долгое время у меня на душе так легко и спокойно, будто скинул непосильный груз.

      Присев перед образом мраморного ангела, почти точного изображения Мишки, пальцами стираю с запыленной таблички с инициалами и датами рождения и смерти грязь, поправляю розы в вазе, снова молчу, так и не решаясь сказать хоть что-то. Он злиться будет. Точно знаю. Не простит мне этого, но иначе я не могу. Больше не могу. Как можно жить, когда часть твоей души вырвали, уничтожили, сожгли в вечном пламени, оставив одну пустую оболочку и горстку воспоминаний, которые никогда не смогут восполнить утрату, вернуть тепло любимых рук, нежность искусанных в минуты раздумий губ...

      - Ты только не злись, родной, - прошу шепотом, давя в себе слезы.

      Сколько было выплакано их тут? Сколько раз старый сторож выводил меня среди ночи с территории кладбища, уговаривал взять себя в руки, объяснял, что мертвым покой нужен? А не нужен им покой или наше спокойствие. Им уже вообще ничего не надо. Нет их. Был человек и нет его, а ты живи, живи, сука, и радуйся жизни. И в дождь, и в снег, все праздники сидя возле тогда еще деревянного креста, я просил, умолял небеса вернуть его мне, просил отдать родное. Молил Бога, посылал к черту близких, просил дьявола забрать мою душу, но ничего, слышите, совершенно ничего не происходило и не произойдет впредь. И я не могу так больше. Просто не могу. Этот груз давит, давит так сильно, что кажется, от одного неосторожного вздоха треснут ребра и крыша вот-вот съедет, и лучше маразм и беспамятство, чем такое ничтожное существование. Я жалок. Я ненавижу себя за такую слабость и поделать с этим ничего не могу. Я знаю, что сказал бы Мишка, он не принял бы моего такого самопожертвования, но, мать вашу, я не знаю, как без него жить. Я знаю, что бы он ответил на каждую мою реплику, где бы улыбнулся, где обиделся, я знаю о нем абсолютно все и не понимаю, как это - жить без него. Как впустить в жизнь кого-то другого, если тебе нахер никто по сути не нужен.

      - Я так устал, Мишутка, так устал, - шепчу, перебирая одеревеневшими пальцами густую землю, сжимая ее в горсть, и не чувствую, как короткие ногти врезаются в кожу. - Ты не злись только, - прошу, зная, что он меня не слышит. - Ты только не злись, - улыбаюсь совсем безумно, вздрагиваю, когда над головой раздается убийственно-тревожное карканье голодного воронья, ветер тащит по земле оставленный кем-то мусор и мою вырванную душу, а я взгляд поднять не могу, потому что кажется - еще немного и небеса обрушатся на мою голову, но даже этого я не замечу.

      Покидаю территорию кладбища со стойким убеждением, что пора ставить жирную точку во всем этом сумасшествии, изувечившем мою судьбу. Я не врал ему, когда говорил, что устал. Да, признать стыдно, но взрослый, двадцативосьмилетний мужик устал просыпаться по ночам в слезах от кошмаров, устал отказывать друзьям во встрече, потому что видеть никого не желает, взгляды эти жалостливые, попытки увести тему разговора в нейтральное русло... Устал вести себя как продажная блядь, когда, напившись, снимал первое попавшееся под руку тело, и трахая оное, понимал пьяным мозгом, что на завтра даже имени его не вспомню. Устал глушить алкоголем боль, устал слать ему на давно несуществующий номер признания в любви, устал ждать, что этот гребаный мир рухнет и я вместе с ним... и жить. Жить дальше, ненавидя себя, ненавидя всех и тихо сходя с ума.

      Дома привычно тихо и пусто. Без него тут все не так, будто жизнь покинула стены этой съемной квартиры. Хотя, так оно и есть. Проходя мимо вешалки, сжимаю в пальцах рукав его толстовки, давно забытой им и потерявшей запах отвратительного одеколона, за который не раз с ним собачились. В зале ставлю аккуратнее рамку с фото, убираю оставленную два года назад им книгу на столе на место, он больше не прочитает ее, не откроет пожелтевшие страницы, не погрузится в мир вымышленных героев, иногда отмахиваясь от моих приставаний, когда слишком увлечется чтением и напрочь забудет обо всем. Он больше не выпьет чай из треснувшей кружки, подарок одногруппников, хранимый по сей день, не соберет листы бумаги, очередные документы, приказы... Как же чертовски тяжело касаться его вещей, зная, что совсем недавно, всего пару лет назад, они чувствовали касания его пальцев, впитывали его эмоции, живые эмоции, а теперь его нет. Наверное, я никогда не смогу признать тот факт, что он ушел из жизни. Понимаю, мозгами понимаю, а принять не могу.

      В ванной горит лишь небольшой светильник возле зеркала, изредка мерцая, словно нагнетая атмосферу и погружая меня в некое состояние транса. На меня из зеркала смотрит молодой мужчина, во взгляде которого читается вселенская тоска и легкое облегчение. Мишка говорил - я красавчик. Что ж, теперь я могу смело с ним поспорить, что в отражении напротив вижу лишь замученного, небритого и уставшего от самой жизни мужчину. С выцветшими глазами, опущенными вниз уголками губ и четким убеждением, что мир для него рухнул. Не верил я в фразу "не смогу жить без него", глупостью считал, влюбленным бредом, а сейчас верю.

      Вода в ванной почти набралась полностью. Присев на бортик, опускаю пальцы в прохладную воду, отмечая, что почти не чувствую ни холода, ни тепла. И это состояние вселенского похуизма и легкой отрешенности очень смахивает на сумасшествие, да только ровно мне уже, на что оно смахивает и чем приходится в действительности.

      Со скрипом выкручиваю краны, перекрывая водный поток, скидываю штаны и футболку, не раздумывая забираясь в воду. Я так много решил для себя, все же решил, но неприятный ком тревоги трепещет где-то под ребрами, мешая глубоко дышать. Это не сомнение, нет, и давно не страх - это что-то другое.

      Сползаю ниже, по подбородок погружаясь в воду, скольжу пальцами по краю ванной, вспоминая, как частенько залавливал тут Мишку, вытаскивал мокрого из ванной и... Останавливаюсь лишь тогда, когда кончиками пальцев касаюсь края бритвы. Никогда не понимал его пристрастия бриться опасной бритвой, теперь даже рад его такой глупой привычке.

      Холодная сталь уверено лежит в руке, лаская кожу и разгоняя внутренние сомнения. Нет желания звонить кому-то... да и некому. Друзей я от себя всех отогнал, всех вывел, как надоедливых насекомых, от которых нет толку. Родителям? Усмехаюсь, увереннее перехватывая сталь бритвы в руке, нет у меня больше родителей. С того самого момента, в день похорон моего Мишутки, когда мать, вместо того чтобы утешить, поддержать, оттащить заходящегося в истерике меня от закрытого гроба, нашептывала, что все это к лучшему, что женюсь я, что детей заведу, нормально жить стану. В тот день для меня умерло сразу несколько человек, а также вера в людей и желание жить.