Возмущенный Дорошевич рассказывал эту историю Амфитеатрову, по свидетельству последнего, в 1907 году во время их встречи в Италии. Здесь очевидно некоторое временное смещение, поскольку предпоследнее переиздание «Тараса Бульбы» было осуществлено морозовской фирмой в 1908 году. Нельзя исключать, что таким же скандальным по сути предприятием было и издание «Тараса Бульбы» под полным именем Дорошевича в 1913 году. Разумеется, у него вызывали негодование эти очевидные попытки нажиться на скандале: знаменитый журналист в роли «переписчика» Гоголя! Но каково было его истинное отношение к «грехам юности»? Стыдился ли он их? Или извинял «голодными обстоятельствами»? И, может быть, понимал, что наряду с заработком эти переделки были для него «набиванием руки». Уже во время работы в «Одесском листке» он скажет в статье «Что читать народу»: «Народная книга не нуждается ни в каком особом „народном“ языке. Тургенев, Гоголь, Пушкин, — вот язык, вполне понятный для народа…

Нужно только дешево издавать Тургенева, Гоголя, Пушкина, Толстого.

А все эти „народные“ книги с сентиментальным содержанием и прописной моралью можно сдать, как хлам, в архив и, как хлам, плодить не стоит.

„Для народа“ написано довольно.

Все великие русские писатели „для народа“.

Дайте только народу доступ к этой сокровищнице ума, знаний и света»^[116].

Это понятный протест против псевдонародной книги, которая вместе с «Ванькиной литературой» (М. Горький) — всевозможными «оракулами», «сонниками», «руководствами» и «наставлениями» — буквально наводнила рынок. В утверждении о том, что «для народа» «написано довольно» великими русскими писателями, прочитывается и отрицательная оценка всевозможных переделок их произведений. Доступ народу к большой русской литературе, как «сокровищнице ума, знаний и света», перекрывала прежде всего высокая цена на книги Пушкина и Гоголя. Лубочные же издания были дешевы и потому пользовались высоким спросом у простонародного читателя, прежде всего крестьянского, которому офени доставляли их, что называется, прямо на дом, в деревню. Имея в виду это обстоятельство, можно говорить о том, что «лубок» в определенной степени просвещал народ, содействовал развитию грамотности и одновременно как бы подготавливал читателя к встрече с подлинными текстами Гоголя и Пушкина.

Что же касается личностей и судеб самих лубочных писателей, то для одних эта работа была только способом выжить, для других же она, давая небольшой заработок и выручая таким образом от голодной смерти, стала и своеобразной тренировкой пера. Переложения, выполненные Дорошевичем в юности, «являются самыми яркими в художественном отношении из множества лубочных вариаций. Они свидетельствуют о свободном владении фабулой, о чувстве стиля, умении развернуть характер персонажа. Следовательно, эти издания существенны как факты творческой биографии писателя»^[117]. Вместе с тем нет оснований чересчур расширять «зону» творчества молодого Дорошевича как создателя всевозможных литературных вариаций и переложений, допуская, что он является автором «ряда книг, выпущенных Сытиным в 1883–1887 годах под именем Валентина Волгина, значительная часть которых представляют собой подражания пушкинским произведениям и обработки сказочных сюжетов»^[118]. Этот вывод подкрепляется сделанным еще в начале XX века наблюдением, отмечавшим, что «по грамотности и некоторой толковости изложения писания В. Волгина стоят на целую ступень выше других подворотных повествователей. Его повести напоминают как бы фельетоны низменных газет, вроде „Московского листка“»^[119].

Однако относительная фельетонность книжек Волгина не может служит доказательством, что они принадлежат перу Дорошевича. К тому же книги Волгина постоянно переиздавались у Сытина в 90-е годы и более поздние времена. «Роковая тайна» — в 1897, 1899, 1901, «Турецкий пленник» — в 1897, 1909, 1913, «Мертвец без гроба» — в 1902, 1904, 1908, 1909, «Утопленница» — в 1895, 1899, 1900, 1901, 1908, 1911, 1913, 1914. При таких многочисленных массовых переизданиях сохранить тайну, что Валентин Волгин — это знаменитейший фельетонист Влас Дорошевич, было бы невозможно. Между тем никто и ни разу об этом даже не обмолвился. Если Сытин спустя многие годы рассказывал как своего рода сенсацию историю продажи ему юным Власом переделки гоголевской «Страшной мести», то, конечно же, он вспомнил бы и о добром десятке лубочных книг Валентина Волгина, вышедших в его издательстве. Это сенсация еще похлеще! Поскольку речь идет уже не о курьезном эпизоде «голодной юности», о связи с которым Власа и без Сытина свидетельствуют те же прозрачные псевдонимы «В. М. Дорошкевич» и «В.М.Д-ч», а о некоем совершенно неизвестном и достаточно обширном, если иметь в виду число волгинских изданий и переизданий, разделе творческой биографии «короля фельетонистов». Мудрено было бы не только Сытину, но и кому-то из сотрудников его издательства или коллег-журналистов удержаться и не раскрыть эту тайну, тем более по прошествии значительного времени, когда уже и самого «короля» не было в живых. А уж при жизни — то-то было бы шуму! Тем более что недоброжелателей и завистников у Дорошевича хватало. Но, повторим, таких свидетельств нет.

Вот как сам Сытин рассказывал о проделках Власа писателю Иерониму Ясинскому: «Меня Дорошевич <…> как малограмотного не раз надувал и, так сказать, обучал. Принесет что-нибудь из Пушкина, за свое выдаст, я и издам. За „Тараса Бульбу“ еще заплатил ему двадцать пять, за дешевкой гнался, по правде сказать, и показалось интересным. Приходит квартальный в лавочку, я и похвастай: вот какой писатель выискался, далеко, говорю, пойдет; а он взял рукопись, прочитал, да и говорит: „В арестантское отделение угодит“. За что? — говорю. За то, говорит, что это Гоголя, а это Пушкина. Пришлось одно издание совсем уничтожить, а другое разобрать в типографии. Ну, а рукописи на память оставил. Дорошевич теперь знаменитостью сделался. Только я, как читаю его фельетон, все думается: откуда он это слямзил?..» И далее издатель, словно прозревая свою просветительскую роль и ближайшее будущее, буквально вещал: «Я чуть не тысячу книгоношей воспитал <…> могу в настоящее время ворочать уже и солидными предприятиями; может быть, газету осную, так что буду богат, потому что объявлениями можно запрудить всю Россию; того же Дорошевича возьму за жабры, так что и на вас, между прочим, надежда»^[120].

Воспоминания Ясинского оцениваются исследователями как в значительной степени «сочиненные» с очевидным выпячиванием значительности личности их автора. Вот и в приведенном отрывке Сытин, «уже знающий», что разбогатеет, будет издавать популярнейшую газету и собирающийся взять «за жабры» Дорошевича (несомненно, имеется в виду его будущее сотрудничество в «Русском слове»), тем не менее надеется и на поддержку Ясинского. Очевиден перебор и с упоминанием об издании «чего-нибудь из Пушкина», якобы принесенного издателю Дорошевичем. Такие «казусы», ежели бы издания вышли, были бы известны в пушкинистике. Впрочем, у Ясинского Сытин одновременно и признается, что издавал «что-нибудь из Пушкина», и тут же сообщает, что одно издание уничтожил, а другое «разобрал» в типографии. Можно предположить, что «уничтоженное» это «что-нибудь из Пушкина», а «разобранное» в типографии — это еще раз, с учетом издательских пожеланий, «переделанный» Гоголь.

Но, пускаясь в эти зыбкие предположения, следует прежде всего иметь в виду, что в воспоминаниях самого Сытина говорится только об издании дорошевичевской переделки Гоголя. Причем на «неувязку с Гоголем» внимание редактора обратил корректор, что более правдоподобно по сравнению с упоминаемым у Ясинского квартальным надзирателем. В любом случае, у Ясинского нет и намека на некоего Волгина. А уж Иероним Иеронимович такого «разоблачительного случая» не упустил бы. Да и Сытин мог бы, как уже говорилось, в разговорах с кем-то и тем более в собственных воспоминаниях упомянуть, что вот, мол, после досадной «истории с Гоголем» они договорились с юным «передельщиком» впредь не подводить друг друга, и свои новые вещи, уже «оригинальные лубки», Дорошевич, согласно этой договоренности, доставлял ему под именем Волгина. Но нет такого упоминания, как и вообще какой-то информации об удивительно плодовитом и много издававшемся писателе Валентине Волгине^[121] или об использовавшем этот псевдоним, у такого великолепного знатока книжного мира, каким был Сытин.