Закончив писать, Исраилов сполз с табуретки, растянулся на шкурах. Под шкурами проступал стылый гранит, врезался в лопатки. В гроте заметно потеплело. Хасан поерзал лопатками, нашел удобную позу, закрыл глаза. Рядом над головой потрескивало пламя, блики бродили по лицу. Сбоку на тумбочке стояли два телефонных аппарата. Не открывая глаз, он нашарил трубку на одном, снял, приложил к уху. Линия, идущая из города к воинскому гарнизону, потрескивала, молчала. Исраилов снял вторую трубку, крутнул ручку аппарата. Сменный пост на подступах к его резиденции тоже молчал.

«Опять где-то шляются, скоты! — наливаясь гневом, подумал он. — Этих приучишь к порядку только пулей. Расстрелять одного для примера?… Надо сказать Иби. Ладно, это потом. Сейчас связь… Как воздух, нужна связь с Берлином».

Резко выпрямился, сел. С брезгливым отвращением уставился на два допотопных аппарата. И это для вождя Кавказа? Нужна мощная рация, три-четыре сменных радиста на круглосуточной связи с Берлином и десяток связных, обученных конспирации. Без связи с Берлином бесполезны все его дела. О них должна говорить Европа. Прежде всего дать знать о себе в Берлин, о создании и функциях своей ОПКБ — Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу, Герингу. И выпросить постоянную связь.

Встал, откинул ковер на выходе, позвал:

— Иби!

Дождался подхода смуглой в зыбком свете гибкой фигуры, велел:

— К вечеру пойдешь в Идахой. Возьмешь Косого Идриса. У него в отряде больше всего дезертиров-фронтовиков. Отберете троих самых надежных. Дашь им три письма-копии для Берлина. Пусть переходят линию фронта в разных местах и сдаются первому немецкому солдату. Кто-нибудь должен пройти. Под залог возьми их родственников, лучше сыновей, устрой охрану их в пещере. Сына — в обмен на ответ из Берлина. Письма получишь в полдень. Все понял?

Иби кивнул, обтер руки о бритый череп. Понюхал, брезгливо сморщился: шибало спиртным, которым натирал Джавотхана. Сказал, подрагивая ноздрями:

— Осквернил руки из-за этой развалины.

Повернулся, пошел в красноватый мерцающий сумрак к костру, где сдавленно охал безжалостно измятый Муртазалиев.

Исраилов сел за стол, взял ручку, задумался. Потом вывел: «Вождю, императору Европы Адольфу Гитлеру. Копии: господам рейхсминистрам Геббельсу, Гиммлеру, Герингу.

Мы, представители кавказских народов, собрались в Чечне…»

Усман Шамидов, инструктор обкома партии, взяв в цепкие руки дело горца, обязательно доводил его до логического конца. После чего тейп[5] сгоряча воздавал хвалу Аллаху, подразумевая в ней скромное наличие и Усмана Шамидова.

Но, оправившись от первого благодарственного позыва, тейп и сам горец неизбежно приходили к выводу: Усмана надо придушить. Нет, лучше повесить на чинаре, а еще лучше утопить в Аргуне, чтобы и следов от него не осталось.

Усман занимался делами легализации дезертиров, бандитов, абреков и с железной последовательностью обдирал всех поголовно как липку, ни на полтинник не отступая от твердой таксы: пять тысяч за легализованную голову.

Был у Усмана еще приварок, правда, пожиже — всего три тысчонки. За эти гроши торговал Усман оперативными разработками на банды, которые в изобилии плодил Наркомат внутренних дел республики. Вылупится разработка на энскую банду, в которой по пунктам расписано, где, когда, какими силами будут ее ловить и под чьей командой, — глядишь, через день Усман эту бумагу перед той самой бандой на кон мечет: берете?

— Сколько? — жмутся обшарпанные горами и судьбой абреки.

— Три, как положено, — держит цену Усман.

— О, где взять столько? — скребут в затылках абреки.

— Вы вольные абреки или козлы дворовые? — давит на психику Шамидов. — Чужие стада пасутся, в чужих квартирах деньги лежат. Твое — мое, э-э, какая разница? Мне учить вас?

Плюнув, скидывались абреки на оперативную разработку и план облавы. Уходили, вслух прикидывая, где и как понадежнее придавить своего хорька-благодетеля, обосновавшегося в их абреческом курятнике. Доносились эти прикидки до Шамидова. Оттого хотя и обеспеченной, но нервной была его жизнь, даже для военного времени.

Забот прибавлял неотвратимый, трижды проклятый дележ. Был Шамидов маленьким винтиком в машине-обдираловке. Крутили эту машину столь ухватистые и скорые на пулевыпускание местные львы, что доля их в приварке, который кропотливо накапливал Усман, была само собой львиной, автоматически превращая долю Шамидова в щенячью, а это хронически травмировало его гордую натуру.

Нервная атмосфера становилась прямо-таки невыносимо психической, когда выныривал из загулов и пер в оперативные дела столичная штучка, наместник НКВД на Кавказе Кобулов.

Обцелованная и отмассажированная руками жеро на лесных кордонах плоть гостя жаждала действий: погонь, перестрелок и победных рапортов о скорой поимке Исраилова. Поэтому облавы на банды и массовые прочесы гор с использованием артиллерии, самолетов и 141-го истребительного полка обрушивались на твердую Усманову голову божьей карой: в облавной сети нередко ошарашенно барахтался только пустивший мирные корешки, порвавший с бандой бедолага-пастух, заплативший Усманову за легализацию. Доказывай потом всему тейпу, что не указчик социально-маленький Усман бериевскому заму — кого ловить.

Накануне случилась именно такая буйная облава кипучего Кобулова, и Шамидов изнывал в нехорошем предчувствии: кто трепыхался в сети на этот раз? Вдобавок с утра в обкоме заворочалась какая-то суета, на лица завотделами опустилась хмарью государственная ответственность, у подъезда свирепо отражали солнечный свет два черных ЗИЛа. Кого-то встретили и проводили к первому.

Раздался телефонный звонок, и милиционер снизу сообщил, что к Шамидову просится старик. «Началось», — совсем упал духом Усман. Велел старика по возможности не пускать.

Текли минуты. В набрякшую тишину стали вплетаться снизу голоса повышенной громкости, а потом гневный старческий фальцет. Распахнулась дверь, и в кабинет внесло горца в потрепанном бешмете, за который пытался выволочь старика в коридор багровый страж порядка. Сделать это было трудно: старик плевался, тыкал в стража палкой, топал сухой петушьей ногой в брезентовом чувяке.

— Что такое? Почему народ не пускаешь? — обреченно спросил Усман, прикинув, что извлекать горца из кабинета теперь все равно что выковыривать улитку из ракушки.

Милиционер скромно озадачился и растворился в коридоре.

— Салам алейкум, садись, — встал и повел разведывательную линию Шамидов. — Как здоровье, как родственники?

— Пока своими ногами хожу, — задыхаясь, буркнул старик, умащиваясь на стуле. — К тебе два дня на ишаке добирался. Из хутора Верды я, Шатоевского района.

— Что ко мне привело?

— О сыне говорить пришел. Асуевы мы. Сын — Умар Хаджи.

— Умар-Хаджи Асуев? Главарь банды? — закаменел в предчувствии Усман.

— Какая банда? — оскорбился, вскинулся старик. — Сыновья, их кунаки в горы ушли, там тихо живут. Почему банда?

Заработала списочная бухгалтерия в голове Шамидова. Спустя секунды выдала она справку: Асуевых он не легализовал, деньги ему не платили, следовательно… пошел бы старый хрыч на петушьих ногах куда подальше!

— Не прикидывайся дурачком, старик! — рявкнул и вольготно задышал Усман, отходя от пережитого. — Война идет. Кто не на фронте, тот дезертир, бандит.

— Ты тоже не на войне, — ехидно зацепил горец. — Тогда и ты дезертир-пандит?

— Вот что, старик, — взъярился Шамидов, — иди-ка отсюда, пока целый! И передай своим выродкам: пуля по ним плачет или тюрьма, когда поймаем!

«Безродный пес, — тоскливо помыслил старик. — Многие здесь безродными стали, те, кто горы бросил… Одежда наша, язык наш, а сам чужой, обычаи предков забыл, уважение к старшим, совесть потерял. Руки, как у женщины, вместо твердого мужского зада — овечий курдюк. Этот теперь разве себя, семью свою в горах прокормит? Пропал человек».