— Угробим дело, товарищ генерал. Ушахов не пойдет на контакт с вами, — отчаянно удерживал Аврамов наползающую на него ледяную неприязнь.

— Это что, ультиматум? — бешено крутнул головой Серов.

— Давайте сядем, Иван Александрович, — вдруг попросил Аврамов. Пожаловался: — У меня вон мандраж в коленках от вашего рыка.

Не дожидаясь согласия, тяжело опустился в кресло, налил воды в стакан, жадно, с хлюпом глотнул, продолжил:

— Какие тут, к лешему, ультиматумы! У Шамиля не та ситуация, чтобы начальство менять. Он сейчас на пределе, может и надорваться. Нам с вами его надрыв нужен или результат? Разрешите, я подробнее доложу?

— Слушаю, — с усилием сдерживаясь, отозвался Серов. На меловых щеках — пятнами горячечный румянец.

— По той легенде, с которой Шамиль ушел в горы, он засвеченный закордонный резидент, «убивший» двух наших бойцов, птица высокого полета, раз столько лет сумел усидеть у нас начальником райотдела. Вместо бойцов мы зарыли камни в гробах.

— Помню.

— Какова логика его поведения? Предельная осторожность, никаких посторонних контактов, поскольку мы предпринимаем бешеные меры «по его поимке». Пуганая ворона куста боится. Вы согласны?

— Что ты мне прописные истины жуешь? Дальше!

— А дальше вывод: на кой ляд ему какой-то Джавотхан? Шамиль сейчас вроде бегущей курицы. О чем думает курица, убегая от петуха? «Не слишком ли быстро я бегу?» Но бежит!

— Уже убежала твоя курица. Профукали встречу! Мы зачем его в горы забросили, целый спектакль сработали для прикрытия? А Исраилов свое дело делает! Зарезаны два командира кавполка на квартирах, шесть буровых из строя выведены, склад с приводными ремнями спалили. А это — нефть, бензин для фронта! В самые больные места жалит, стервец! По мне тут перед тобой нарком топтался, подошвы вытирал именем Верховного, а мне крыть нечем!

— Исраилов должен выйти на Шамиля сам. Ему радист сейчас позарез нужен. В идеале, они должны скрутить Ушахова и волоком тащить к Исраилову, как девку к плешивому старику! Тогда цены ему у Исраилова не будет, и, главное, с проверками проще обойдется! — дожимал свое Аврамов.

— А ты о другом подумал? Исраилов у немцев радиста запросил тремя связниками. Мы взяли только одного, двое все же к немцам, видимо, просочились. И если абвер зашлет в горы связника, тогда на кой хрен Хасану твоя убегающая курица?

Надолго повисло молчание. Аврамов, зараженный гневной тревогой генерала, обдумывал сказанное. Наконец упрямо повел головой:

— Ждать надо, Иван Александрович, зубы искрошить в терпении, а ждать. Есть надежный факт: Шамиль обнаружил за собой слежку. А это значит — зуд у Исраилова на радиста нестерпимый, и отказ Шамиля только подстегнет эту проститутку: чем меньше женщину мы любим…

Сморщился, тяжело вздохнул Серов:

— Красиво говоришь. Только на поймут наверху этой красоты.

— Значит, надо так объяснить…

— Кому объяснить, кому?! — взъярился генерал на провинциальную бестолковость замнаркома.

— А если… Самому?

— Самому про нашу мышиную возню с Ушаховым?

— Не только. Про ситуацию в республике. Разрешите свои соображения? — жестко подобрался и посуровел Аврамов.

— Ну?

— Дальше так нельзя, Иван Александрович. Есть предел всему. Мы сами готовим тут «пятую колонну».

— Ты о чем?

— Нарком Гачиев после побега Ушахова в горы сделал начальником отдела его зама Колесникова. Этот щенок отрабатывает назначение: сжег с оперативниками Кобулова восемь хуторов. А до этого арестовал сто двадцать бандпособников, стариков и женщин в том числе. Столько же ушли в горы на нелегальное положение. Понимаете, что происходит? Гачиев с подхлеста Кобулова руками русских душит, сжигает чеченцев, тех, кто не сумел от него откупиться. Мину закладывает под наши отношения. А под ними, между прочим, еще ермоловские, воронцовские мины не обезврежены. Не дай бог, фронт подойдет к Кавказу! Вы обязаны доложить все это Сталину, или… разрешите это сделать мне.

— Да что ты говоришь? — ядовито изумился генерал. — Грудью на амбразуру вместо труса генерала? Силен, бродяга.

— Мне не до шуток, — угрюмо зыкнул Аврамов.

— Мне тоже. Не лезь поперек батьки в пекло. Читай. Уйдет в Москву сегодня же, после встречи с Ивановым и Моллаевым.

Аврамов взял листок, стал вчитываться в ровные, каллиграфически выписанные строки.

Осознал все Аврамов. Ошеломленно глянул на москвича. Тот сидел, прикрыв глаза.

— Это самоубийство, Иван Александрович. Дубину шлете в руки наркому. Генерал, посланный на Кавказ истреблять бандитов, вместо этого просит для них товары ширпотреба и снижение налогов.

— Верно мыслишь, Аврамов, — как-то диковато и весело согласился Серов.

— И все же пошлете?

— Пошлю.

— Там… одной подписи не хватает, Иван Александрович.

— Чьей?

— Моей.

Оценил Серов. Однако не время и не место было телячьим нежностям.

— Устал я, Аврамов… Знал бы ты, как устал. И не от службы… — осекся москвич, подождав, набрал номер телефона: — Зайдите в кабинет Аврамова, возьмите шифровку для Москвы. — Пояснил Аврамову: — Не пойду я к Иванову с Моллаевым.

Оба окончательно осознали, что шлют в Москву и в какое время.

Аврамов не разрешил, категорически запретил Шамилю сделать дом Митцинского, где жила Фаина, явкой.

Выбравшись из грота в слепящее утро, Шамиль зажмурился, потянулся. Подставил лицо под солнечный луч. Под веками полыхнуло оранжевое пламя, кожа на лице блаженно распустилась под теплым компрессом.

Близилась полночь, раскатисто громыхало над головой. Промозглая тьма, обступившая грот, разбухла от дождевого шелеста. В каменную расщелину вкрадчиво тек терпкий запах парной земли, распускавшихся ландышей.

Однажды показалось, что за гротом следят. Выследили исраиловцы? Рано, не по плану, если так. Он долго проверял, высматривал, но ничего не обнаружил. Тревога не ушла — в гроте оставалась рация для связи в Аврамовым, про этот грот знать исраиловцам совсем не полагалось. На всякий случай радировал Шамиль Аврамову о слежке.

После ночного ливня разбухшую почву окропило светом и бор озвучился хором ранних птах. Над опушенными зеленью хребтами в бездонной синеве ветер гнал облачную вату. Здесь, у их подножия, шастали развеселые парные сквозняки, взъерошивая молодой травяной подросток.

Трава пробилась сквозь листвяную прелую шубу за две последние ночи, окропила зеленью лесные проплешины, и Шамиль, приглядев один из росяных островков, молочно опрыснутых ландышами, разделся и рухнул на него голяком, плашмя. Обожгло кожу, терпкий цветочный аромат защекотал ноздри, и Шамиль раскатисто, с наслаждением, чихнул. Грудь, живот, ноги полыхали в жгучей ванне.