- Не до конца. И теперь не поздно - через пять минут мы должны идти. - Вера опустила рукав, приподнятый для того, чтобы взглянуть на часы, и самоуспокоительно добавила: - Завтра прочту два раза.

- Маня, делайте бутерброды, - засуетилась Александра. - Вы их возьмете с собой. Простите, девочки - чайник-то я так и не включила!

Но оказалось, что Маня под сурдинку вскипятила воду и даже успела заварить чай. Оставалось только его выпить, что они и сделали в последние четыре с половиной минуты. Это чаепитие как-то удивительно гармонично закончило насыщенный эмоциями разговор, который велся здесь последние полчаса и оставил свой вещественный след в сумке – там между студенческими работами и сделанными с утра покупками лежала теперь тоненькая книжка с изображенным на обложке крестом.

3

В палате готовились к процедуре – как всегда, братья-сестры неслышно прошли вдоль ряда коек, отмечая те, над которыми сегодня прольется душ. Над такими они взглядом натягивали слой летнего предгрозового неба, готовящегося разразиться благодатным ливнем. В первый раз за все время это было сделано не четко; воздушный пласт над соседом, стариком Николаем, захватывал и пространство над койкой самого Ивана Петровича. Таким образом, он, никогда не получающий душа, оказался включенным в эту многообещающую подготовку, сродни детскому ожиданью праздника. Однако не приходилось сомневаться, что праздника для него не будет – изначальный импульс процедуре могли дать только за больничной стеной, в его случае – только Саша. Но ждать от нее этого было по меньшей мере преждевременно.

Воздух над головой колебался, источая запахи полевых трав и цветов. И вдруг сверху хлынули теплые душистые струи, смывающие муть и коросту, уносящие в какое-то сладостное предчувствие, где были все вместе – он, Саша, бабушка, старик Николай со своей внучкой, соседка из прежнего дома и еще многие незнакомые, а в то же время знакомые люди, потому что о каждом Иван Петрович знал, кто он есть. И все неотрывно смотрели в одну точку, ожидая появления того, кого звали в больнице Главврачом и кому пели сейчас братья-сестры одно длинное, переплескивающееся на гласных слово:

А л л и л у и я.

БАБА ТАТА

рассказ

У Соколовских умерла бабушка. Этого ждали - вот уже несколько дней дочь или внучка стелились на полу возле больной. Со стола блестели сусальным золотом специально выставленные родовые иконы, рядом лежал молитвенник, заложенный на странице "Канун на исход души". Недавних склянок и пузырьков с лекарствами уже не было - больной давали только по ложечке святой воды из притулившегося возле икон кувшинчика.

Внучке все казалось странным, ненастоящим. Как нарочно, она подхватила грипп, ломивший тело под шубой, в ночи дежурств заменявшей ей одеяло. За стенкой спал ее сын, тоже гриппующий, в жару, а рядом толчками дышала кто? - баба Тата, само имя которой было символом.

На рассвете она скончалась. Соколовские засуетились в необходимых практических действиях, на время заслонивших все остальное. Отец пошел в поликлинику за справкой, мама - за продуктами для поминок. Внучка Надя искала на книжной полке Псалтырь: ее не оставляло чувство, что в хлопотах семьи не хватает самой бабы Таты. Словно еще предстояло рассказать, предвкушая, как в детстве, эффект своего сообщения: "А знаешь, баба Тат, у нас умерла..." "Да что ты?! - воскликнула бы она, широко раскрыв свои темные, с ясной наивностью, глаза. - Неужели правда?!" "Конечно, правда - послезавтра хороним".

Насчет похорон все было обговорено задолго до наступившего дня. "Я смерти не боюсь, - говорила баба Тата год, десять, двадцать пять лет назад. - Вы тогда наденьте на меня... положите..."

Пухленькая рыжеволосая девочка сердилась, зажимая ей рот рукой.

- Ничего особенного, самое обыкновенное дело, - оправдывалась баба Тата перед своей мнительной внучкой. - А то другие старухи не говорят, а родные потом за голову хватаются - не знают, как хоронить"

И вот вынули на свет все, что было когда-то собрано, а потом много лет лежало в  закрытой коробке. Платье делалось специально к рукавам, которые - два холста - пятиклассница Надя расшила когда-то яркими нитками по заданию в школе. А баба Тата увидела и забрала: "Это мне на смерть. Твои ручки вышивали..." - и сделала из холстов рукава, а к ним - платье.

В голубой ладье, пышно обитой глазетом, расстелили белую накидку, под изголовье подложили платочек, когда-то приложенный к мощам преподобного Серафима Саровского, и - пожалте, Татьяна Афанасьевна, как непременно сказала бы она сама.

Когда все уже было устроено, Надя не спешила отходить, отводить взгляда. Прежде чем начать чтение Псалтыря, поцеловала неизгладимо знакомый высокий лоб с глубоко врезанными продольными морщинами /все называли их "молодые морщины" - от частого смеха, оживленной мимики/. Вдруг на лице усопшей явственно проступила улыбка - не тронув губ, она набежала со стороны лба, и на мгновение все черты словно просияли изнутри.

Главным в бабе Тате было - чувство, порыв, почти всегда направленные к людям. Она везде искала общения. Диапазон ее дружеских связей удивлял своей широтой: от старушек "из бывших", в буклях и шляпках, умилявшихся, "как Татьяна Афанасьевна жизнерадостна и энергична", до разномастных Светок и Зоек большого советского НИИ, где она работала машинисткой; от родственников и давних друзей до случайных уличных знакомых. Еще в детстве Наде приходилось пережидать во время гулянья различные баби Татины разговоры -с соседкой, с другой бабушкой, выгуливающей малыша, со знакомым дворником, почтальоном, продавщицей. Ее интерес и сочувствие к людям были неподдельны - она и после разговора находилась под впечатлением услышанного. "Ты подумай, у нее ноги почти не ходят!" - обращаясь к маленькой Наде, искренне тужила баба Тата о какой-нибудь из своих знакомых. Или, наоборот, говорила с удовлетвореньем, растягивая для себя приятное чувство: "Славная девочка, дай ей Бог. Наконец замуж вышла. А то смотришь - все одна да одна, а уж лет ей не так уж мало..."

Живость, готовность к отклику баби Татиной натуры угадывалась людьми не только непосредственно, но даже и окольным путем. Было время - к молодой и задорной Наде приходил в гости человек, с которым она кокетничала. Серьезного поворота судьбы не предвиделось - он имел уже в другом городе семью, а в Москву приехал учиться в институте, где они с Надей и познакомились. Весь курс проявлял к ним живейший интерес - вопросы, усмешки, волны ревности с двух сторон. "Володя, я вам сочувствую!" - смеялась одна из студенток, когда Надя, дабы утишить эти страсти, нарочно уходила после лекций одна. Северокавказец, грустноглазый Гаджи, был проницательнее: "Домой идешь? Или с Ильенко? Кино-вино?"

Володя был человеком иного склада, иной жизненной атмосферы, нежели та, которой дышала дома Надя. Но как раз это им, возможно, и нравилось: она впитывала исходящую от спутника силу и крепость реальной жизненной простоты; он с уважительным интересом улавливал веянья старомосковской интеллигентской среды, наложившей отпечаток на выросшую в ней Надю. С родными она его не знакомила, но, придя в гости, он сразу же обратил внимание на портрет бабы Таты.

- Кто это, Надя?

- Моя бабушка.

- Какое необычное лицо! Вроде молодая, хотя видно... сколько же ей лет?

- За восемьдесят, но она живет не в своем возрасте. Она такая энергичная, и дома все делает, и работает до сих пор - по два дня в неделю...

- Знаешь, Надя, - задумчиво сказал он, - Вот с таким человеком можно куда хочешь идти. Это видно. Такая веселая и простая и... непростая в то же время. Она из дворян?

- Нет, из духовенства. Дочка священника.

- Вот, Надя! В ней именно что д у х о в н о е!

Духовность баба Тата несла всей своей жизнью. Даже быт у нее был одухотворен: стирая, она радовалась большой мыльной пене; готовя обед - предвкушала, как его с аппетитом съедят. Ее по-детски веселила какая-нибудь забавная картофелина или не первый раз выскальзывающая из рук ложка. Вообще в баби Татиной натуре наряду с большим жизненным опытом было что-то детское, какой-то особый интерес к маленьким, даже чужим. Она не могла пройти по улице мимо ребенка, не сделав ему знак глазами и не щелкнув пальцами. А уж игра была поистине ее стихией - здесь баба Тата увлекалась настолько, что и сама, и играющие с ней дети забывали о возрастных границах. Последние восстанавливались лишь тогда, когда надо было от кого-то защищать, где-то представительствовать - словом, исполнять обязанности взрослых.