Просека кончилась. Глянув, нет ли справа–слева автомашин, Борис свернул на покрытый выпавшим снегом асфальт.

— Будет скользко, — заметил Витька. Борис язвительно отозвался:

— Изрек Никольский: будет скользко, он был умён, он был Платон!

За первым же поворотом Борис разглядел идущий впереди грузовик.

— Даже габаритов не зажёг, сукин сын!

— А ты обгони его.

— А если встречная? Хочешь последовать за тётушкой Кетован? Кстати, как тебя встретили её родственники?

— Им было не до меня. Летчики дали радиограмму, те при–мчались на лётное поле уже с гробом. А мне удалось тут же в аэропорту купить билет на ближайший рейс. Тбилиси не посмотрел. Через час вылетел обратно.

— Даже билет не оплатили?

— Говорю, было не до меня.

От сосен, обступивших дорогу, от снежного ливня совсем смерклось. Еле различимый грузовик полз впереди.

— Елки–палки! И это март! — ругался Борис. — «Проклятый климат не дает…» Ага! Вспомнил: «Но все же, что людей здесь держит? Проклятый климат не даёт ни урожая каждый год, ни просто хоть на грош надежды»…

И опять лицо Артура Крамера встало перед ним.

Грузовик чуть замедлил скорость перед новым поворотом. Борис притормозил тоже.

Вдруг лобовое стекло взорвалось. Что‑то чёрное налетело и тотчас отпрянуло вперёд на дорогу.

Борис резко ударил по тормозам, выбежал из косо остановившейся машины, не замечая текущей по лицу крови, кристаллических осколков стекла, струящихся с его головы и куртки на снег.

Впереди, метрах в четырёх от машины, недвижно лежал мужчина. В ковбойке, чёрных брюках, расшлёпанных кедах.

— Витька! Я убил человека! — отчаянно закричал Борис.

В те секунды, пока ужас нёс его к скорчившемуся на снегу телу, расстрельной автоматной очередью успело мелькнуть: «Хана. Теперь не выпустят. Тюрьма. Можно смыться. Витька — свидетель, расколется, сука! Линка с Танечкой одни. В Тель–Авиве. Пропадут».

Борис нагнулся, схватил запястье откинутой руки, искал, не находил пульс.

— Откуда он взялся?! — Никольский чуть не плача брёл от машины, стряхивал с лица и волос стеклянное крошево. — Между нами и грузовиком никого не было!

— Скорей, идиот! Учился, должен знать точки реанимации, скорой помощи. Напомни, где они? Где?

— А пульс есть?

— Смотри, лицо в крови, челюсть разбита! Есть пульс, есть! — Борис пригнулся ещё ниже, уловил слабый стон. — Дышит, сукин сын, дышит! Он в шоке. Где точки — Крамер ещё говорил — как их?

Никольский присел на корточки по другую сторону лежащего, неуверенно взял его руку.

— Вот тут на третьем, безымянном, джун–чун и на указательном — шан–ян.

— Давай, действуй! А ещё где‑то на лице. Где?!

— Боря, займусь руками, а ты массируй между носом и губой. Хэ–ляо — главную. А может, пока не поздно, отвезём в Склиф?

— Болван! Там же составят протокол!

Скрючившись под летящим снегом, они массировали реанимационные точки. Человек застонал. От него разило сивухой.

— Откуда он взялся? Впереди грузовик, сзади мы …

— Заткнись. Перестань голосить. Грузовик давно уехал. Сволочь, пьян в стельку… Эй, гражданин! Ты меня слышишь?

Человек приоткрыл глаза, прошамкал:

— Сонька, больно… Я тебя жалею, а ты зачем меня сдала? — Он грязно выругался, попытался встать.

— Хватай! Подхватывай! — закричал Борис. — Под мышкой бери, тащим к машине. На ноги не ставь, может, перелом.

С трудом они втянули его на заднее сиденье «жигулей».

— Садись с ним. Промедол в сумке? Вкати укол. Засучи рукав, коли прямо в руку. — Борис, стоя снаружи, торопливо отбивал щёткой остатки лобового стекла, смахивал их на дорогу.

— Мужики, вы кто? Рэкетиры? У меня ни копья, не губите… За что избили?

— Спокойненько, спокойненько. — Никольский дрожащими руками сделал укол. — Ты кто? Куда шёл?

— Не шёл я — убег из лечебницы для алкашей. Выпил. Залез в грузовик — до Москвы добраться. Проснулся, думал Москва, выпрыгнул из кузова… Все болит.

— Что у тебя болит? Что? — обернулся к нему Борис. — Ногами двигать можешь? Руки шевелятся?

— Нет, не знаю. Скула болит, говорить больно. В боку — тоже.

— Скула у него болит! — Борис уже вёл машину, уже трепетала надежда, уже скоро должны были кончиться эти проклятые повороты. — Ты мне стекло лобовое разбил, капот погнут! Сколько сейчас стоит — знаешь?

— Мужики, отпустите! Не помню ничего…

Щурясь от летящего в салон снега, Борис вывел машину на шоссе, и только когда свернул к Москве, в голову ударило: первый же гаишник остановит разбитые «жигули», увидит раненого… Справа впереди виднелась автобусная остановка. Пустая.

— Витька, платок есть? Оботри ему рожу. Сейчас будем расставаться.

В мгновение ока они вытащили своего пассажира, прислонили к бетонной стенке остановки.

— Держи четвертак! — Борис засунул купюру в нагрудный карман ковбойки. — Доедешь до Москвы, там метро, доберёшься.

— Спасибо, мужики, — прохрипел раненый и стал оседать…

Оба, не оглядываясь, кинулись к машине.

Борис мчал по шоссе, лихорадочно думал о том, что теперь придётся, не заезжая в Онкоцентр, сразу же окольными путями пробираться к Николаю Ивановичу, благо суббота, хоть в этом повезло. По субботам и воскресеньям тот всегда у своего гаража, чинит чужие машины, прирабатывает к пенсии.

— Витька, осмотри сиденье, крови не осталось?

— Вроде нет… Только лужа. Обоссался. Дай какую‑нибудь тряпку. Знаешь, кажется, у него ребра сломаны.

— Не сдохнет. — Борис передал тряпку через плечо.

— Не должен. Если ещё и пневмонией не заболеет. Холодно. В одной ковбойке… Достал «Скрижали»?

— Не до «Скрижалей». Въедем в город, высажу у первого же метро, сам доедешь до Онкоцентра. Все сдашь. О том, что случилось, не болтай. Ясно? И про тётушку Кетован тоже.

— Наделали мы с тобой дел…

— Каких дел? Каких? Какие к нам претензии? Одной хотели помочь, другой сам свалился. У тебя, может, совесть болит?

Никольский молчал, не отзывался.

— Сидишь, думаешь: нельзя было его оставлять? Ну и пусть болит твоя совесть. Если она вообще есть! Я думаю о людях хуже, чем они о себе думают. Если этот выродок сдохнет — тем лучше. Меньше народа — больше кислорода. Сегодня он пьян, завтра кого‑нибудь зарежет. Если б ехали на большой скорости и он сиганул вот так из грузовика, могли бы погибнуть. Болела бы у него совесть?! Тебе хорошо, ты один. А у меня Линка и Танечка… Из‑за него, из‑за этой пьяни, придётся сейчас за стекло, за жестянку платить. От своих отрываю. Они там на пособии. У него об этом совесть болеть будет? Линка скопила шекелей, повела наконец куклу покупать. Зашли в магазин. Танечка увидела десятки, сотни кукол. Мать говорит: «Выбирай». Девочка растерялась, заплакала. Истерика с ней была.

— С тобой, по–моему, тоже истерика, — промолвил Никольский.

Борис высадил его, даже не доехав до первой станции метро.

Возможно, из‑за метели ГАИ не обратило внимания на автомашину без лобового стекла. Он перевёл дыхание, когда подъехал наконец к скопищу кооперативных гаражей.

Еще издали увидел: мастер на месте. У раскрытых дверей гаража в окружении неумёх–автолюбителей копается в моторном отсеке старенького «запорожца».

Борис выскочил из машины, стряхивая с себя снег, расталкивая толпу.

— Николай Иванович! Здравствуйте, это я — Боря!

Старик выпрямился во весь свой огромный рост, снял очки.

— Здравствуйте, доктор. Что опять стряслось?

— Николай Иваныч, дядя Коля, понимаешь, человек помирает! Вызвали срочно. По дороге тормознул у аптеки лекарство ему купить. Ребенку. Ребенок помирает. А там рядом пивная. Стоит сволота, подонки. Говорят, давай денег. Не дашь — разобьём автомашину. И разбили! Гляди: вышибли стекло. Лобовое. Капот помяли.

— Где ж я тебе стекло возьму? Да и работы у меня до вечера. Вот «запорожец» инвалида, и ещё два клиента с «жигулями»… Добывай стекло, приедешь через неделю.

— Дядя Коля, ребёнок умирает!