Тот же финик, веточка апельсинового дерева, травинка ничуть не менее величественны, чем пирамида фараона Тети.

Резкий гудок поднял с кресла. Шел к стоянке мимо бара, теннисных кортов к автобусу, у раскрытых дверей которого толпились курильщики.

«Еще позавчера я был в Москве!» — подумал я с изумлением. Казалось, здесь, в Египте, я нахожусь давно.

Время в путешествиях подобного рода растягивается, меняет свои свойства. Я был убеждён, что это не психологический, а объективный феномен, странным образом оставшийся в памяти, как свёрнутая тугая пружина. Только коснись её, освободи, и она снова начнёт распрямляться...

Автобус шёл, набирая скорость, по пыльной дороге, когда за его окнами замелькало что-то пёстрое. Это был табор цыган. Кибитки. Костер. Женщины в многослойных юбках, с младенцами на руках, девочка в монистах, держащая ведро.

И здесь, по земле Египта странствовало это племя — неприкаянное, свободное. Теплой волной обдало сердце. Я питал слабость к цыганам. Порой грязным, вороватым, малограмотным. Вот уж кто жил, как птицы небесные, не копя себе сокровищ. Может быть, поэтому именно цыгане чаще, чем другие люди, обладают даром предвидения — успешно гадают, предсказывают. Какой-то гранью они противостоят гипнозу повседневной жизни, унылой оседлости сознания. Оттого и раскрываются. Но некая порча лежит на них как заклятье. За что-то же их выгнали из Индии, рассеяли по всему свету.

Конечно, не дело народу существовать без своей земли. Как перекати-поле. Вот уж кто не обладает ничем, кроме неба над головой!

Память тотчас развернула давно позабытую картину: я, совсем молодой, ночью посреди табора на берегу Себежского озера в Великолукской области. Искры костра взлетают к звёздам. Старая цыганка с округлым, как у Магды, лицом поёт песни, порой прикладывается к гранёному стакану, куда ей подливает водку усатый цыган в широкополой шляпе. «Мой костёр в тумане светит, искры гаснут на лету...» Слышно, как поблизости хрупают травой кони, как вскидывается рыба в озере. Хорошо было на душе у меня. Безотчетно хорошо.

Лишь теперь я осознал, что тогда во мне закладывалось ощущение воли. Свободы.

К вечеру прибыли в отель, а оттуда — на Каирский железнодорожный вокзал, чтобы отправиться за тысячу километров к югу, к Северному тропику — в Асуан.

Это был не Северный тропик, а всего лишь станция Туапсе, но тогда, одиннадцать лет назад, переход от погрязшей в ледяных дождях России к солнечному утру черноморского города показался чудом.

Едва я спрыгнул со ступенек вагона на перрон, как увидел среди немногочисленных встречающих очень высокого человека в зелёной форме лесничего.

— Извините, это вы — корреспондент Крамер из Москвы?

— Здравствуйте. Откуда вы узнали, что я приехал?

— Из вашей редакции позвонили в райком, оттуда — ко мне в лесничество. Будем знакомы. Кавкайкин Иван Алексеевич. — Лесник пожал руку и стал отбирать сумку.

— Не беспокойтесь. Не тяжёлая. Там практически ничего нет.

Мне не понравилось то, что о моём приезде оповещено местное начальство.

— В гостинице остановитесь? В Лазаревской вам забронировали номер. Или сразу в лес? Сегодня воскресенье, в райкоме всё равно никого. Может, поедем в ущелье? Там отдохнёте до завтра, поговорим на свободе.

Лесник явно хотел упредить какие-то события.

— Что ж, поедем.

На привокзальной площади ждал газик. Когда я увидел эту крытую выгоревшим брезентом машину, почувствовал особое, ни с чем не сравнимое волнение. Сколько тысяч километров исколесил я в таких газиках по Советскому Союзу!

На заднем сиденье ждала девочка лет двенадцати.

— Знакомьтесь. Моя дочь Люда, — сказал Иван Алексеевич, садясь за руль. — Думаю, она не помешает.

Некоторое время ехали по городу, по шоссе вдоль тихого, спокойного моря. Потом узкой просёлочной дорогой свернули в горы. Октябрь уже тронул багрянцем листву кустов и деревьев, на склонах в зарослях ежевики пробивались к солнцу последние цветы.

— Кое-какие ваши статьи, что касаются экологии, у меня наклеены в альбоме, — сказал Иван Алексеевич, — так что фамилия ваша мне известна, поэтому последняя надежда — Артур Крамер.

— А в чём дело? — спросил я, хотя уже было нетрудно догадаться, что здесь, как и всюду, губят природу, что этот лесник изнемог в неравной борьбе и ему ничего не осталось, как уповать на заезжего корреспондента, взвалить на него неподъёмную тяжесть.

Лесник ничего не ответил. Девочка сзади сидела тихо, как мышь. Дорога пошла круто вверх над берегом горной речки. Ее зеленоватая вода вскипала пеной меж валунов.

Вскоре дорога упёрлась в небольшую поляну, где возвышался прочный шалаш, видимо, служивший хозяину не один год.

— Взгляните сюда! — предложил Иван Алексеевич, когда мы вышли из машины.

С обрывистого края поляны, сквозь редеющую листву деревьев далеко-далеко была видна морская синь.

Слева у ног аккуратно выложенные из камней крутые ступени спускались к реке. Ее глухой рёв лишь подчёркивал первозданную тишину этого места.

Пока лесник и его дочка сноровисто вытаскивали из машины пожитки, я, придерживаясь за ветви кустов, сошёл по ступеням к бушующему потоку. Здесь было прохладнее, чем наверху. Река вырывалась слева из-за крутого поворота.

Осторожно переступая по осклизлой гальке, пошёл вверх по течению, свернул налево. Открылась сумрачная заводь, из которой стрелой вылетела форель. Дальше высилась отвесная стена водопада. Вода бурлила у его подножья. Воздух, насыщенный мириадами брызг, резко пах озоном.

Приглядевшись, увидел за густой завесой водопада черноту грота. Изловчился и, замочив голову и плечо, впрыгнул в него.

Теперь водопад, как паранджа, скрыл меня от мира. Я отёр мокрое лицо, огляделся. Грот оказался неглубок, зато здесь можно было стоять в полный рост.

Ни с чем не сравнимое чувство овладело мною. Я бы ничуть не удивился, если б увидел наяду или Нептуна. Тысячи, а может, и миллионы лет без перерыва длился этот гул, сеялась водяная пыль. Я ощутил себя в лоне природы. Как ребёнок, стоял, жаждал, чтоб чистота и первозданность вошли в меня. Наконец сорвал с себя куртку, рубаху, разделся догола, шагнул в стену падающей воды.

Она была ледяная.

С закрытыми глазами отдал себя стихии. Казалось, можно было оглохнуть от грохота, окоченеть. Казалось, толстая коричневая короста, которую я в умозрении увидел вокруг себя, раскалывается на куски, расползается, валится вниз, уносится вместе с водой мутными струями...

Как же я обрадовался, когда, взбежав по ступенькам наверх, увидел пылающий костёр!

Девочка поворачивала над пламенем укреплённые на проволочных подставках шампуры с нанизанной на них бараниной, переложенной кружочками лука. Лесник устанавливал рядом с шалашом небольшую палатку.

Только я согрелся, только начали есть шашлык, как какой-то новый звук присоединился к постоянному гулу.

— Так... С утра пораньше в воскресенье, — пробормотал лесник.

Вскоре стало ясно, что это одолевает подъем автомашина.

...Из белой, помятой «лады», подъехавшей к костру, вышли два человека. Водитель остался за рулём.

— Привет честной компании! — сказал один из них — очкастый крепыш в спортивно-тренировочном костюме. — Здорово мы тебя, Алексеич, вычислили? Ты-то нам и нужен. — Он поставил на траву бутылку армянского коньяка. — Короче, мы тебя умыкнём на часик-другой в урочище, покажешь, где ещё кабаны остались. Поставишь нас на места, а после водитель вернёт. Поехали!

— Папа никуда не поедет! — взорвалась вдруг девочка. — Не смейте его спаивать!

— Людка, не лезь! — обрезал её лесник. — У меня гость из Москвы, я занят.

— Так вы и есть корреспондент? — вмешался второй, подходя ближе и начальственно протягивая мне руку. — Будем знакомы. Директор чаеводческого совхоза Бутырин.

— Я думал, вы секретарь райкома.

— Вот секретарь, — Бутырин показал на очкастого крепыша. — Может, и вы к нам присоединитесь? Оружие есть.