Но прошло много времени, пока ссыльный освоился настолько, что мог осуществить задуманное.

В охотничьем азарте, в долгих скитаниях по окрестностям Владимир не забывал главной своей цели: изучить местность, чтобы при первой возможности бежать.

Это случилось в конце августа 1903 года. Уже осень полновластной хозяйкой входила в леса, золотила осины и чуть трогала багрянцем лиственницу. Но еще не редели леса, еще не раскрылись темно-зеленые укрытия чащобы, не выдавал четкий след на размякшей лесной дороге. Ночуя то под кустом, то на телеге случайного попутчика, пробирался «вечнопоселенец» к железной дороге.

Однажды на исходе дня оборванный, исхудавший человек вышел на опушку леса. Далеко впереди он увидел полотно железной дороги, поворот колеи, крутой и заманчивый, как излучина реки, станцию, кажущуюся игрушечной отсюда со своими маленькими бревенчатыми домиками там, в синей дымке. Вечером он рискнул приблизиться. На станции орудовал усиленный жандармский наряд, в поездах шел повальный обыск. Машина розыска работала на полный ход.

Беглец вернулся в свое неверное, ненадежное убежище: тайгу. Снова сделал вылазку к железной дороге — и снова вынужден был отступить…

Так, наконец отчаявшись, не видя выхода, метался он в тайге, пока не принял решение: вернуться в село. В наказание за самовольную отлучку ему переменили место ссылки на Якутию! «Места отдаленные»… Ледяная тюрьма без окон и дверей! Побег оттуда практически невозможен. И слово «пожизненно» получает уже совершенно реальный и страшный смысл.

Перед лицом такой перемены в своей судьбе он решается на побег дерзкий, отчаянный, то, что называется «или пан, или пропал».

Да, ему показалось, что он пропал, когда в избу вошли два жандарма и сели пить брагу с хозяином избы, тоже бывшим стражником. И, конечно, пеняли на хлопоты из-за сбежавшего «политика». А тот сидел в подполье этой самой избы между бочками с квашеной капустой и засоленной медвежатиной. И больше всего боялся расчихаться от острого запаха черемши и укропа.

Он еще думал, что пропал, когда этот же хозяин — не сразу, нет, через недели отсидки в подполье! — вез его спрятанным в розвальнях, закиданных всяким скарбом, и вдруг их остановил неизвестно откуда взявшийся патруль. Но оказалось, что казаки просто хотели разжиться щепоткой махорки.

Но даже тогда, в подвале, и в санях в каком-то уголочке сознания у него теплилось чувство удовлетворения: и бывший стражник, и другие мужики укрывали его с каким-то даже злорадным чувством по адресу сбившихся с ног жандармов. И это было маленьким итогом… Итогом его общения с этими людьми. Может быть, что-то из переговоренного у охотничьих костров, или в долгий перекур на лавочке у ворот, или еще где-то? Может быть, запали какие-то слова в их жадные на правду души?

Как ни странно, впервые то, что он «пан», а не пропал, пришло в голову беглецу, казалось бы, в самый неподходящий для этого момент! Он не мог взять билет на поезд ни на одной из ближайших станций, поэтому ехал «зайцем», скрываясь от контролеров путем рискованных «перебежек». Кроме того, из предосторожности он двинулся не на запад, где его безусловно будут искать, а на восток.

И все же он чувствовал себя почти в безопасности. Густой воздух вагона для «черного люда», сложный запах махорки, дегтя, сивухи и каленых кедровых орешков — это запахи свободы.

Суровые пространства за окном, то степь, то лес, то пойма речная, — это дорога свободы. И, уж конечно, свобода — множество людей, раскрывающихся в крошечном вагонном мирке с откровенностью случайных попутчиков.

Россия на колесах! Деревенский, устоявшийся веками быт порушен. Вытесненный нуждой из родных мест, ощипанный поборами, прижатый богатеем мужик отправляется искать лучшей доли в город. И здесь частая сеть предпринимательства вылавливает его и тысячи других таких же и пускает в оборот сложной машины современного капиталистического производства.

Но есть еще другое движение: из центра России на ее окраины, в поисках лучшей земли и меньшей зависимости, но здесь уже свои трудности, свои разочарования…

Наблюдения сами собой нанизывались на стержень одной мысли: старый жизненный уклад трещит по всем швам!

Пестрая вагонная жизнь с ее опасениями уступила место оседлому, но опять же нелегальному существованию. Когда ему удается наконец добраться до Москвы, обосноваться в ней оказывается куда труднее, чем проделать безбилетный вояж по великому сибирскому пути.

Впервые он получает «липовый» паспорт, явки для заграницы. И деньги. Ему открывается дорога в политическую эмиграцию со всеми ее ухабами.

Ненастной ночью в грязной корчме пограничного местечка он встречается с контрабандистами. Они промышляют переправой за границу людей, вошедших в конфликт с властями.

Подкупленная пограничная стража смотрит сквозь пальцы на эти нарушения, как на необходимую принадлежность пограничной зоны. Все это, конечно, зыбко, ненадежно… Но все годится для беглеца, которому грозит якутская ссылка.

Ночью переходили границу. Не без юмора Владимир подумал: возможно, мастера своего дела, переносящие туда-сюда запрещенные к ввозу товары, а заодно переводящие людей, нагнетают таинственность, — все эти крадущиеся шаги, зловещий шепот и прочие детали… А действительность проще: пограничная стража получает свою долю, и все! И сами «деятели» имели отнюдь не оперный вид: так, торгаши пограничного местечка, набившие руку на переваливании тюков с контрабандой через безымянную речушку с пограничным знаком на болотистом берегу. И все же… Все же сердце билось учащенно, и все эти самоуговоры ничего не стоили при столкновении с мыслью: вот сейчас все решится! Либо свобода, либо… Ах, господи, да ведь сотни благополучно переходят… А ему всегда везло!

— Теперь прямо, вон на тот лесок. Оттуда версты две — и станция… — почти в полный голос, со спокойнейшей интонацией объявил провожатый.

Все обыденно, просто, по-деловому.

Маленькая станция, чистенький вокзал. За ним — красные черепичные крыши, выбегающие из купы уже обнаженных лип, крупные булыжники мостовой, аккуратные вывески с острой готикой немецких букв. Все ярко, чисто, аккуратно.

Так выглядит свобода. Да, свобода — этот туманный день в чужом городе, в чужой стране… Незнакомое чувство вдруг стеснило сердце: чужбина!

Пройдет много лет, а горький вкус этого слова все еще будет у него на губах.

…Сначала Берлин с его стандартными четырехэтажными серыми домами; узкие русла улиц между ними похожи на каналы, несущие свои воды в гранитных берегах. Чужестранец дивится всему: пышности Тиргартена с нелепыми статуями германских монархов и полководцев; веренице велосипедистов обочь тротуара; пестрой и шумной жизни маленьких пивных, где с глиняными трубками в зубах сидят мужчины без пиджаков, играют в карты или лото и толкуют о политике; сиянию вечерних улиц с чередой блестящих экипажей, с толпой гуляющих, нарядной, беспечной, праздной; нищете, скрываемой из последних сил…

Он долго разыскивал данный ему в Москве адрес. Желтенький трамвайный вагончик, дребезжа, протащил его по чистенькому Панкову. На остановках кондуктор помогал прилично одетым мужчинам подняться на площадку и получал несколько пфеннигов за эту услугу.

Владимир спрыгнул на брусчатку мостовой в конце длинной улицы. Воспользовавшись калиткой-вертушкой, он оказался на бульваре. Здесь никого не было. Только очень старая женщина в большой черной шляпе и вязаном платке на плечах, стянутом сзади узлом, неверными шагами бродила по аллеям. Она опустошала проволочные корзины, симметрично расставленные у скамеек, вываливая их содержимое на ручную тележку.

Владимир говорил по-немецки, но, к его удивлению, никто не понимал его. Да и сам он с трудом разбирал беглую, слитную речь берлинцев с неопределенными окончаниями слов. После многих его усилий женщина указала рукой направление.

На нужной улице не было ни солидных дубовых дверей с эмалированными пластинками «Вход только для господ», что означало, что молочница, дворник, трубочист и слесарь должны заходить с черного хода, ни собак на поводках, зацепленных за начищенные медные крючки у магазинов, ни указателей для экипажей: «Частная дорога — проезд закрыт».