Черепанов запомнил тот день. В особняке Морозова в Трехсвятительском переулке располагался отряд Попова.

Ну конечно, воинство это уже мало походило на какую-либо воинскую часть! Половина была пьяна, орали песни, громко похвалялись «срубить голову Советской власти». Ну что ж! Зато оружия было много: и бомб, и патронов, даже пушки были.

Все улыбалось им тогда, удалось захватить телеграф и похозяйничать там: сообщить на широкую периферию о том, что эсеры пришли к власти и предлагают повсеместно изгонять большевиков.

И самые драматические и неожиданные события развернулись именно в Трехсвятительском переулке. В их эсеровском гнезде, в их «ставке»…

Бурно встретили в особняке Морозова известие об убийстве Мирбаха. Тут уж пошло такое ликование, что дом заходил ходуном.

Но надо было обладать мужеством большевиков, чтобы именно в этот момент явиться в логово эсеров! Но Дзержинский явился…

Черепанов видел это своими глазами. Он видел, как четверо чекистов спокойно вошли в штаб Попова. Дзержинский шел впереди. Он был очень спокоен, хотя, конечно, прекрасно понимал, куда он явился и что может здесь встретить. Он был бледен — его темная мушкетерская бородка подчеркивала эту бледность, — но спокоен. И самый факт, что он сюда явился, показывал, как он верит в себя и как презирает их всех…

И был такой момент, когда чаша весов с этим великолепным презрением, с этими гордыми словами о предательстве революции стала перевешивать… И окружение мятежников, в кольце которого стоял Дзержинский со спутниками, дрогнуло. Но тут явился Попов со своей «гвардией», поднялся шум, послышались угрозы. Голос Дзержинского потонул в них. Это была минута их торжества, торжества эсеров, их реванш за сделанные уступки, за личину, которую они носили так долго!

Но каким коротким оказалось их торжество! Жалкие людишки! Как только там, в Кремле, собрались с силами и открыли артиллерийский огонь по штабу, руководители эсеровского штаба стали разбегаться.

А Дзержинскому удалось привлечь на свою сторону матросов из отряда Попова. Если бы не это обстоятельство, если бы «поповцы» не изменили, несдобровать бы тогда Дзержинскому и Лацису!

Воспоминание об этом поражении причинило Черепанову почти физическую боль. Впрочем, это воспоминание было и мощным стимулом к возмездию.

Да, они обвели тогда большевиков вокруг пальца! В их руках оказался сам Дзержинский! Надо признать: в этом человеке кроется огромная сила. И только этим можно объяснить, что ему и его товарищам удалось вырваться. Но все же был, был такой момент, когда он, Черепанов, мог крикнуть в лицо Дзержинскому, схваченному, обезоруженному: «У вас был октябрь, у нас- июль!»

Правда, «Железный Феликс» не выказал никакого смятения, но все равно это была удача! Это был час торжества эсеров, час возмездия за те дни, когда им пришлось играть роль союзников большевиков, их попутчиков!

А потом начался постыдный отход: «поповцы» складывали оружие, сдавались на милость большевиков. И если ему, Черепанову, удалось скрыться при арестах его сподвижников, то это сама судьба сохранила его для мести!

«Июль! Но что из того? Тот июль погас, как звезда в ночи. А октябрь… Погасить его пламя дано нам. Только нам».

Много месяцев Донат Черепанов кружил, как волк, вокруг своей жертвы. Особняк графини Уваровой, избранный большевиками для помещения Московского комитета, как магнитом, притягивал к себе Черепанова.

Этот особняк был ему хорошо знаком: раньше в нем помещался ЦК эсеров. Фасадом на Леонтьевский, тыльной частью на Чернышевский переулок, дом этот стоял поодаль от шумных улиц. Сад со стороны Чернышевского переулка облегчал подходы к дому и, что не менее важно, уход от него. Правда, сад огораживался высоким забором и калитка его запиралась на замок, но однажды ночью все было обследовано. Замок не мог послужить серьезным препятствием — сбивали и более крепкие запоры. При нападении на банк. И еще — при экспроприации инкассаторских сумм…

Черепанов ждал. И когда прочел в газете сообщение о созыве партийного актива в помещении МК, понял: вот оно, то самое, из-за чего стоит наконец выступить! Не лицом к лицу с врагом, а из-за угла ударить в спину смертельным ударом. Если не сейчас, то никогда! И то, чего не смогли сделать другие, совершит он, Черепанов! Потому что Ленин, без сомнения, будет присутствовать на собрании.

С той минуты, как он прочел извещение о готовящемся собрании московского актива, — он вовсе не спал. Черепанов помнил не только каждое слово извещения, но с закрытыми глазами видел каждую его букву. Десятки раз за ночь он в воображении своем проделывал путь до особняка Уваровой, этот последний их путь до самого акта. Видел и самый акт: бросок бомбы, слышал страшный грохот взрыва. Одного только не мог себе представить: того, что произойдет потом, после. Как они будут уходить…

Хотя все было продумано до мельчайших деталей, исход, отступление почему-то не воображалось. Это был плохой знак. Но Черепанов старался не думать о том, что произойдет после, взрыва.

А Соболев спал. У него одного, пожалуй, завидные нервы. В неудобной позе, по-обезьяньи скорчившись на узкой кушетке, единственном ложе этого жалкого чердака, он спал. В нем вообще было что-то обезьянье: тело верткое, длинные руки, все время словно что-то нащупывающие… Но спал Соболев как-то истово: ни один мускул на его лице не двигался. Примитивная натура. Весь целиком — под его, Черепанова, влиянием, покорный ему, как пес. Именно он, Соболев, бросит бомбу. И потому — пусть спит!

Они вышли, как только опустились сумерки. Бомба была тяжелая — полтора пуда, они шли пешком: извозчик — дело рискованное. Городской транспорт не подходил. Но их было шестеро: бомбу в ящике несли поочередно. Динамит и нитроглицерин: бомба сработана аккуратно.

В Чернышевском переулке было темно. Только из окон домов пробивался скудный свет, бросавший на тротуар желтые неровные блики, словно следы лап какого-то большого зверя.

Шестеро мужчин с грузом на вечерней улице — ничего необычного! Такого, что могло бы вызвать подозрение. И все же… Они вступили в решающий этап. Отступление невозможно. А разве он думал об отступлении?

Но все же как быстро, как удивительно быстро они преодолели пространство, отделявшее их от особняка! Он вырос перед ними совсем неожиданно со своими ярко освещенными окнами во втором этаже, В этих окнах, не защищенных даже занавесками, было что-то праздничное, откровенно торжествующее. За ними у га-дывалось множество людей в каком-то ликовании, в упоении своей победой. И на мгновение Черепанову почудилось, что именно там, за этими освещенными окнами, — настоящая жизнь, которая будет там и после…

После всего.

Как будто он не знал, что сейчас, через несколько минут, все будет кончено для большинства тех, за окнами. Нет, не для большинства, — для всех, для всех!

Но показалось ему — их шестерка, они все, здесь в темноте, уже сейчас мертвы…

Они подошли ближе, и впечатление это ушло. Черепанова поглотили лихорадочно скачущие мысли: хотя все было рассчитано, все до мельчайших деталей, все время возникали новые опасения. С фасада здание охраняется, а что, если посты выставлены и со стороны сада? Десятки раз разведывались подходы — с этой стороны никогда не было часовых. Но вдруг куст у самой ограды показался Донату Черепанову человеком, пригнувшимся и внимательно вглядывающимся в сумрак…

Соболев шел рядом, вихляясь по-обезьяньи. Черепанов освободил его: бомбу несли другие, Соболеву нужны силы для главного — ему бросать!

Вдруг Барановский споткнулся, вполголоса выругался от неожиданности. Черепанов хотел сказать: «Тише!» Но и это короткое слово не мог из себя вытолкнуть: язык словно распух, лежал во рту колодой.

Остановились перед калиткой. Соболев поддел зубилом дужку замка. Осторожно вдоль забора придвинулись к зданию. Теперь задняя стена дома была прямо перед ними. Сильный свет из окон освещал балкон второго этажа — балкон был их целью, их исходной позицией. Отсюда!