— Чего сказать хочешь, Иван Юрьевич?

— Что значит: «хочу», «не хочу»? — разгорелся Шигона. — Меня сюда государь мой по великим делам послал. И я тут не свое желание, а государскую волю сполнять обязан.

Глинский снова покраснел. Второй раз за несколько минут выслушал от велемудрого дьяка поучение, как нерадивый школяр от строгого наставника.

— Говори! — сказал Михаил Львович раздраженно.

— Я, князь Михайла Львович, человек не ратный. Меня государь держит возле своей персоны невеликого умишка моего ради. Так вот и понял я, будто собираешься ты со всеми своими силами к Минску идти, купно с государевыми воеводами к нему подступать и тот литовский городишко промышлять накрепко. Так я понял, князь Михайла Львович?

— Так, — недоумевая, куда это клонит московский лис, ответил Глинский.

— А ежели так, то надобно тебе и братьям твоим присягнуть Василию Ивановичу, государю всея Руси, на верность, ибо под Минском будешь ты не столь свое дело делати, сколь государево.

Глинский почувствовал, как от этих слов у него без сил опустились руки и колоколом зазвенело в голове.

Иван Юрьевич сидел, положив тонкие слабые руки на стол, глядел на Михаила Львовича не шевелясь, как уж на лягушонка.

— Верно, Иван Юрьевич, — промолвил Глинский обреченно. И добавил с ухмылкой: — Недаром тебя держит возле себя государь Василий Иванович, недаром.

Через три дня Глинские принесли присягу на верность Московскому царству.

Когда Михаил Львович, его братья, домочадцы и слуги после присяги выходили из церкви, на паперти Михаила Львовича остановил мужик, показавшийся знакомым. Было мужику лет сорок. Опрятная борода, чистое лицо, добротная одежда выделяли его из толпы, стоявшей у церкви. Глаза у мужика были ясные и спокойные, от всей ладной, крепко сбитой фигуры исходили спокойствие, уверенность и сила.

— Будь здоров, князь Михаила Львович, — проговорил мужик.

— Здоров будь и ты, — ответил Глинский, пытаясь вспомнить, где видел этого человека.

— Не помнишь?

— Знаком ты мне, а где встречались — не упомню.

— На реке Лани повстречались мы с тобой, князь. А затем ты меня с собою в Вильну брал, рвы копать и валы насыпать.

— Рыло! — воскликнул Михаил Львович, вспомнив необычное прозвище атамана землеройной артели.

— Аверьян Рыло, — подтвердил мужик.

Глинский застыл, недоумевая, какое дело заставило Аверьяна подойти к нему?

— Что скажешь, Аверьян?

— Не скажу, Михайла Львович, спрошу.

— Ну, спрашивай.

— Разговор на Лани помнишь ли?

— О чем это?

— Мол, если плохо в делах будет, подможем тебе, князь, всем миром.

Глинский не помнил: вылетели из головы мужицкие слова. Да и как было им удержаться, когда столько более важных, как ему казалось, слов было переговорено с королями и магнатами, с иноземными и собственными послами.

— Напомни, Аверьян.

— Если ты такие слова, князь, забыл, то и напоминать их не стану.

Глинский вспыхнул:

— Дерзок, заносчив, горд! Что я тебе, кланяться должен, чтоб велемудрие свое мне вновь показал!

Аверьян строго поглядел на Глинского:

— Ладно, князь, повторю. Говорил тогда: если надо будет, всем миром поможем. Мир крикнет — камень треснет. А ты в ответ молвил: я-де, Аверьян, слов твоих николи не забуду. Да вот забыл.

— Вспомнил, Аверьян. Верно — говорили мы с тобой об этом.

Столпившись на церковной паперти, их внимательно слушали десятки людей.

Глинский бросил взгляд на толпу, плотной стеной обступившую собеседников. Лица людей выражали любопытство, сочувствие, готовность поддержать Аверьяна.

За спиной Глинского стояли его братья, князья жижемские, дворяне, только что присягнувшие московскому царю Василию. Глинский поглядел и на них. На лицах дворян читалась плохо скрываемая ирония, неприкрытое удивление.

— Не мужицкое это дело, Аверьян, против королей биться. Мы с Сигизмундом Казимировичем повздорили, мы с ним и разберемся. Богом, Аверьян, установлено — мужику землю орать ли, рыть ли, шляхте — саблей ту землю боронить.

Аверьян, дерзко глядя прямо в глаза Михаилу Львовичу и всем видом своим показывая, что князь нимало его не убедил, продолжал упрямо:

— Заносчив и горд не я, князь, а ты. Не передо мною — что я тебе? — перед людьми высокомерен. И того не хочешь знать, что на мужике земля стоит и мужиками государства крепки.

Глинский вцепился в рукоять сабли. Стоял, раздув ноздри, тяжело дыша, сжав губы, сдвинув брови. Однако понимал: сорвись он на крик, обложи неподатливого мужика черными словами — и люди, внимательно слушавшие их спор, тотчас же поймут: побил худородный смерд ясновельможного пана, ибо последнее слово в разговоре оставил за собою.

И потому скрепя сердце спросил ехидно:

— Не таких ли, как ты, столпов земных я саблей моей сорок тысяч из неволи вызволил?

— Один, Михайла Львович, хоть удаль княжеская и многим ведома, ты бы и десяти татар не осилил. Побил их потому, что за тобой народ стоял, а силой его и был ты крепок, князь Михайла Львович. И ежели ныне розно с народом пойдешь, то и доброе дело загубишь, и имя свое уронишь.

Аверьян произнес последнюю фразу примиряюще и дружелюбно.

Глинский сбросил руку с эфеса сабли, поглядел на мужика без прежней суровости, сказал ворчливо:

— Цыплят по осени считают, Рыло.

— В том-то и беда, Михайла Львович, что не цыплят ты станешь считать, а людей, что с тобою пойдут да за дело твое кровь прольют и головы сложат. И еще у недругов твоих многие жизни отнимут, а они, поди, тоже люди.

— Не поймем мы друг друга, Рыло, — докучливо отмахнулся Глинский.

И, не дожидаясь ответа, пошел вперед, по сторонам не глядя, спесиво вздернув большую, красивую голову.

Пятидесятитысячная армия боярина Якова Захарьича подошла к Орше и стала, поджидая шедшую от Великих Лук армию князя Щени. Даниил Васильевич Щеня, воин старый и не менее Якова Захарьича опытный, вел на Литву полки новгородцев, У Орши остановился и он. Хотя Яков Захарьич должен был двигаться к Смоленску, а Щеня — к Полоцку, отвлекая на себя королевские силы и тем самым споспешествуя Глинскому, ни один из воевод дальше Орши не пошел.

Только новгород-северский князь Василий Иванович Шемячич, двоюродный брат великого Московского Князя Василия, выполнил обещание: прошел с войсками к Минску и встал под его стенами. Тем дело и кончилось.

Шемячич перекрыл пути, ведущие к Минску, уставил йод стенами земляной город, где не токмо ночами, но в ненастье и днями отлеживалось его воинство, и началось выжидание.

Для успокоения двоюродного братца, чтоб укорами особливо не докучал, — приступал не зело опасно: постреливал из пищалей и самострелов. Из пушек не палил — берег государево пороховое зелье. Паче того, на стены не лез — чего зазря христианскую кровь лить? Литовские люди в Минске, в замке, заперлись накрепко — попробуй возьми.

Василий Иванович слал им прелестные письма, уговаривал перейти под высокую руку царя Московского. А сам перехватывал обозы, зорил в округе деревеньки.

В конце мая дошла к нему весть: в Бресте, в трехстах пятидесяти верстах юго-западнее Минска, объявился сам король с несметной воинской силой.

Василий Иванович, постреляв из пушек, учинил приступ, но, потеряв полторы сотни людишек, города не взял. Чтоб после от братца Василия укоров не выслушивать, собрал своих начальных людей на совет: что-де далее делать, и ежели делать, то как? Ратоборцы кряхтели, чесали в затылках — сказывали нечто мудреное, отговаривались не в лад: как хошь, так и понимай.

Один, сетуя на слабость русских сил и упорство минчан, бубнил, что-де против жару и камень треснет, второй, напротив, раззадорившись, кричал: «Не робей, воробей, — дерись с вороной!»

Иные молодца поддерживали говоря: «Бог не без милости, казак не без счастья». Большинство же, не мудрствуя лукаво, осторожничали: знай-де край, да не падай.