— Тише! Тише!

Другие изумленно вопрошали:

— Короля, что ли, в тюрьму метнули?

Владыка стоял, выжидая. Затем сказал, по-прежнему не повышая голоса:

— А оттого, дети мои, плачет король наш, что пришлось ему, милостивцу, тяжкое его сердцу дело сделать: бывшую королеву Олену из дома ее не выпустить оттого, что Олена хотела со многой казной из государства нашего бежать и ту казну недругам нашим переслать.

Перейдя на совсем другой тон, заговорил Варсонофий властно и громко:

— А кто из вас, чада, сделал бы по-иному? Кто дозволил бы свое добро недоброхотам и зложелателям отдавать?

Толпа ошарашенно молчала.

— Один Господь ведает, сколь много молился я за грешницу Олену. Да, видать, не дошла до Господа моя молитва. И сейчас, воротясь к себе в дом, снова стану я молиться за нее, неразумную, а королю Сигизмунду Казимировичу отошлю письмо, чтоб простил немудрую и из нятства велел выпустить.

— Напиши, владыка, батюшка! — закричали женки, и некоторые мужики поддержали их. Остальные же от изумления рта раскрыть не могли, только крякали да чесали затылки, дивясь этакой сатанинской хитрости Варсонофия.

А он, широким жестом благословив толпу, уже сходил с паперти. Вслед за владыкой, либо опустив очи долу, либо лукаво посмеиваясь, тянулся с иконами и хоругвями весь его причт.

Попы пошли в кремль, посадские и слободские — под гору, по домам.

Николай шагал вместе со всеми, удивляясь столь неожиданному повороту дела. По привычке вслушивался в разговоры.

— Провел нас поп на мякине, — говорил один.

— На этот раз провел, в другой раз не получится.

— Да в том ли дело, что он нас от бунта отвел? Все едино, быть крови. Разве царь Московский то дело Сигизмунду простит?

И пока дошел Николай до посада, от десятков людей слышал страшные слова — быть вскорости меж Москвою и Литвой войне.

Переступив порог, Николай увидел в избе Аверьяна. Рыло беспокойно ходил по горнице из угла в угол.

— Наконец-то! Где это ты блукаешь? — накинулся он на Николая.

— Где все, там и я.

— Ну, ин ладно. Надобно тебе, не мешкая, поспешать в Москву и о всем здесь виденном довести Флегонту Васильевичу. Скажи еще: от верных-де людей известно, что королеву Олену Ивановну схватил воевода виленский Николай Радзивилл. Ныне-де королева в Троках и казна ее королевскими Сигизмундовыми людьми отнята, а что с Оленой Ивановной далее будет и кто из наших ныне при ней состоит, того-де я, Аверьян, не ведаю.

— А Михайле Львовичу мне на Москве объявляться ли?

— Думаю, объявись. Не ровен час, узнает князь, что ты в Москве, а к нему не явишься — враз заподозрит в криводушии.

Аверьян подумал немного и добавил:

— Знаешь, Николай, ты, пожалуй, не к Флегонту Васильевичу скачи, а к Михайле Львовичу. Пусть Михайла Львович сам обо всем этом государю доведет. А следом и ты Флегонту Васильевичу о том доведи.

— Опасаюсь я, Аверьян, не будет ли нам за такое своеволие от Флегонта Васильевича какой укоризны? Может, все-таки лучше у него прежде спросить?

Аверьян вздохнул:

— И то правда. Не ровен час, чего-нибудь не так сделаем — не сносить нам тогда головы.

— Стало быть, к Флегонту Васильевичу?

— К нему.

Николай скакал до Москвы одвуконь трое суток. Въехал в город поутру. Лил сильный дождь, мокрые вороны да галки, нахохлившись, сидели на черных деревьях, на крестах церквей. В навозе дрались воробьи. Ободранные козы блукали по канавам, тоскливо блея возле сухих будыльев. Чавкали по уличной грязи лошади. Мужики и бабы, натянув на голову рогожу, сутулясь, копошились возле домов. На папертях, скорчившись, подрагивая от знобящей сырости, терпеливо сидели убогие люди — юроды, нищие, калеки.

В Кремле из-за раннего часа и дождя было необычное малолюдство. Николай даже призадумался: «Как неприметно к избе Флегонта Васильевича подойти?»

Неподалеку от Боровицких ворот Николай поставил коней под крытую коновязь, накинул им на спины сухое рядно и за московскую полушку насыпал две торбы овса. «Без коней не столь заметно будет», — подумал он и, крадучись, пошел к избе дьяка. Замка на двери не было, выходит, кто-то в избе уже сидел.

Николка, отчего-то робея, осторожно заглянул в окно. За столом умостились двое: бессонный Флегонт Васильевич и еще какой-то человек, сидевший к окну спиной. Николай постоял, выжидая. Думал: «Войти или же подождать?»

Что-то в незнакомце настораживало. Вроде бы был ему тот человек знаком. Решив поостеречься, подождать, Николка спрятался под стреху ближнего амбара и, укрывшись от дождя, стал ждать. Вскоре дождь кончился, туч поубавилось, стало совсем светло. Вокруг засновали люди.

Николай, досадуя на медлительного дьяка, обиженно сопел, не сводя глаз с крыльца.

Наконец дверь растворилась. Сторожко озираясь, медленно вышел человек. Когда повернул он голову в ту сторону амбара, где стоял Николка, Волчонок ахнул: перед ним был Кирилл Бочаров — князя Михаила Львовича первый доброхот и главный соглядатай.

Кирилл шмыгнул за угол, а Николай, усмехаясь и от удивления покачивая головой, пошел в избу к Флегонту Васильевичу.

Дьяк встретил Николая так, будто видел его только вчера, — не удивился, не разахался, но вместе с тем обрадовался порядочно — лицом посветлел и заулыбался приветливо.

— С чем пожаловал? — спросил он спокойно и дружески, словно Волчонок к нему домой в гости приехал.

Николка чуть не брякнул: «Да ты, Флегонт Васильевич, поди, и без меня знаешь от Кириллы от Бочарова», но вовремя поостерегся и пересказал то, что велел Аверьян Рыло.

Флегонт Васильевич слушал внимательно, будто впервые довелось ему узнать все это и не об этом же самом только что рассказывал ему Кирилл Бочаров.

— То ты, Николай, сделал гораздо, что вовремя обо всем довел, — сказал Флегонт Васильевич раздумчиво. — Мыслю я, надобно тебе все сие довести и до Михаила Львовича. Как занадобишься, я тебя кликну. А теперь ступай: в баньке попарься, с дороги отдохни.

И опять опоздал Николка с вестью о нятстве королевы Олены, Так же, как и к Флегонту Васильевичу, раньше его поспел к Михаилу Львовичу проворный Кирилл Бочаров. Как и Флегонт Васильевич, Глинский слушал Николая внимательно, словно ничего еще не знал. Выказал слуге при встрече такую же радость, что и потаенный государев дьяк, хотя по всему было видно, спешит князюшка к государю, в Кремль: одежа роскошная, сияют на перстах золотые кольца с каменьями, карета у крыльца ждет и гайдуки от коней не отходят ни на шаг.

А когда сказал Николай, что ныне королева Олена в Троках, Глинский вдруг насторожился и быстро спросил:

— А это отколь тебе ведомо?

Николай вмиг сообразил, что этого Бочаров Михайле Львовичу не поведал. И ответил, простодушно улыбаясь:

— А ей-богу, Михайла Львович, не помню. Только знаю, что говорили люди вокруг. И еще говорили, мол, этакого унижения наш государь не потерпит и пойдет на Литву войной.

— Смотри-ка, сколь много великих тайных дел знают смоленские мещане, — улыбнулся Глинский. — Видно, и в самом деле нет ничего тайного, что не стало бы явным. — И закончил, вставая: — Иди, Николай. В баньке попарься. Полежи с дороги. Занадобишься — призову.

Точь-в-точь как Флегонт Васильевич.

Михаил Львович прошел во дворец — русские, правда, называли его «государевой избой», оттого только, что иных названий для жилья у них не было — безо всякого задержания.

Из дверей столовой палаты навстречу Глинскому вышел благолепный ликом муж, в окладистой русой бороде, с очами, будто промытыми росой; низко Михайлу Львовичу поклонился, скоро, но без суеты, направился к выходу.

«Экой лис, право, — подумал Глинский, узнав Флегонта Васильевича. — Знать бы, о чем это ты помазаннику нашептывал?»

Из столовой палаты никто более не выходил, но и пройти к государю Глинского не звали.