И верные, не зная, как отвечать, сокрушенно замолкали. По городу змеями ползли слухи — самые разные. И люди вздыхали со страхом, не зная, чему верить, и только шептали тоскливо: «Помоги, Господи, и помилуй». И те и другие просили помочь. И верные, и неверные.

Смоленский боярин Михайла Пивов слыл в граде первым московским доброхотом. В доме его всегда роились те, кто царя почитал законным своим государем и от латынского ига избавителем. А как только прокричали на торге Окружное королево послание — народу у Пивова набилась полная изба. Пришел сюда и Николай Волчонок.

Николай молча слушал. И оказывалось, не то говорят люди, что говаривали в прежние годы.

Раньше лишь сокрушались, что идет на город неотвратимая беда, и кляли повинных, по их разумению, панов-католиков да богомерзких юбочников-ксендзов. А ныне об ином шла речь: что делать, чтоб великий государь, православный царь Василий Иванович на град опалу не положил? Как бы тому статься, чтоб в третий раз не опалил он Смоленск не только гнетом своим, но и огнем своих пушек?

И хотя никто еще не кричал: «Отворим брамы[49] государю!» — но чуял каждый — вот-вот раздастся такой призыв, и тогда жди непоправимого — кары смертельной от властей смоленских.

А кому того хотелось?

Под образами во главе стола сидел сам боярин: суров, благообразен, молчалив, от волнения, должно быть, бледен.

Боярин-то боярин, да для пана королевского воеводы смуты и воровства не токмо потатчик, но и первый заводчик. Однако, обернись дело иной стороной, тогда он, Михайла Пивов, — великому князю первый друг.

Малые же люди, и судя по их словам, и потому, как лица их были красны, сумлений и страха не ведали. А кому неизвестно, что трус в опасности бледнеет, а храбрец — краснеет?

Они стояли за правду-истину, за веру своих отцов, за родную землю, что оказалась от Русской земли отринутой.

Николай сидел и думал: «А все ж таки добры русские люди. Сколь ни шумели, сколь ни грозились, однако ж об убивстве каком или отмщенье слова не было». Послушав немалое время разные пересуды, паренек вышел из дома Пивова и в избу к себе пришел почти затемно. Все — и хозяин и постояльцы — были уже в сборе. На лавке же Николай заметил еще одного человека.

— Здоров, Аверьян! — воскликнул Волчонок радостно и проворно шагнул навстречу.

Но странно, Аверьян в ответ никакой радости не выразил, сидел тихо, пробурчал сонно:

— Здоров, молодец.

Николай запоздало смекнул, что возглас его совсем не к месту: не должен Кирилл Бочаров знать об их знакомстве с Аверьяном.

И Кирилл тоже не промах, тут же сообразил, что дело нечисто. Спросил мельком, будто безо всякого интереса:

— Знакомы, что ли?

Аверьян с ленивым безразличием ответил:

— Атаманил я в землеройной артели в Вильне, годов с восемь тому назад. И вьюнош сей совсем мальцом с полгода у меня под рукой был. А вот как звать его — убей Бог — не припомню.

У Николая отлегло от сердца.

— А я тебя, дядя Аверьян, век не забуду, — проговорил он чуть не со слезой в голосе. И, повернувшись к Кириллу Бочарову, добавил: — Ведь он, Аверьян-то, меня, можно сказать, от погибели тогда спас. Помирал тогда голодной смертью и замерзал холодною. Такое разве когда забудешь?

— Истинно сказано — гора с горой не сходится, а человек с человеком… — облегченно вздохнув, проговорил Бочаров, и оба они — и Кирилл и Аверьян — вдруг одинаково быстро и цепко взглянули на Николая и сразу жё, не меняя выражения глаз, — друг на друга.

— А что, ежели… — проговорил Кирилл, и Аверьян, поняв его с полуслова, подхватил:

— А что, Кирилла, я согласен. Да вот не дурно бы и его самого спросить.

По тому как все это было сказано, Николай вонял, что Аверьян и Кирилл продолжают разговор, начатый еще до его прихода.

— А ну все, окроме Николая, выйдите из избы.

Постояльцев вместе с мальцом как ветром сдуло.

Прикрыв дверь, Кирилл сказал:

— Надобно, Николай, в русский лагерь бумаги передать.

— Какие бумаги? — спросил Волчонок.

— Противни с привилеев[50], кои дали Смоленску литовские князья Витовт[51] и Александр.

— А где те привилеи хранятся?

— Сами привилеи ныне у пана Сологуба в Мономаховом доме, в железном сундуке. Да есть еще их противни в книгоположнице у архиепископа. С них-то и надо снять новые противни и в русский лагерь отправить.

— А владыка согласится?

— Про то не твоя забота, — важно проговорил Кирилл. — Твоя забота — те бумаги передать кому будет велено.

Волчонок обозлился:

— А я тебе что — чурбан с глазами? Стану делать невесть что, невесть зачем, невесть по чьему указу? Я хотя и малый человек, да и ты тоже, поди, не боярин.

Аверьян прогудел из угла примирительно:

— Почему чурбан? Человек, конечно. И я тебе, мил друг, все сейчас растолкую. Перво-наперво, в граде у нас распри и рознь. И потому сей раз Василий Иванович непременно Смоленск возьмет. Но одно дело, когда он возьмет его на щит — и тогда может поступать и с городом и с гражанами по всей своей воле. Другое будет дело, если гражане ворота Смоленска сами ему отворят, но допрежь сего сторгуются с ним и сладятся, и будет их ряд не только по воле великого князя, но по обоюдному согласию.

Вот для такого договора и нужно показать Василию Ивановичу те привилеи, коими град Смоленск ныне обладает. Чтобы в те градские вольности и обычаи ни великий князь, ни люди его не вступались, а держали бы Смоленск по старине, как было и при Витовте, и при Александре. А порешили то добрые смоленские люди, приверженные московскому великому князю, и по тому мирскому приговору я с Кириллов тебя, Николай, прошу все по сказанному свершить.

— Ну, вот, — проговорил Волчонок, — теперь совсем другое дело. Кто против мира пойдет? А за доверие — спасибо. Как бумаги те будут справлены, тут же и отправлюсь. Да только скоро ли противни станут готовы?

Аверьян молча пожал плечами. Бочаров смущенно почесал затылок, рассеянно проговорил:

— То, Николай, дело непростое. Владыка добром привилеи не дает. Есть у нас подле него свои люди, да вот как у них это получится — Бог весть. Пока подождать придется. И, конечно, о деле этом, никто окроме нас, пока знать не может.

30 мая 1514 года только увечные не вышли на улицы, сбегавшие от Кремля к Москве-реке. От Троицких и Боровицких ворот, вдоль Арбата и Смоленской дороги топтался несметными толпами народ, ожидая, когда двинется в поход на Смоленск большой государев полк.

Возле Кремля теснились жены и дети, отцы и матери, братья и сестры уходивших на Литву ратников. Крепость была запружена воинами, и собралось их такое множество, что не все уместились там. Обозы растянулись вдоль берега реки, заканчиваясь на Торгу.

Вдруг разом загудели трубы, и, заглушая их нестройный рев, ударили десятки колоколов. Перекрывая все звуки, взметнулся к небу тысячеустый клич московских ратей: «Ура-а-а-а!»

Трубы ревели, и колокола еще оглушали округу звоном, а раскатистое «ура!» раз за разом выплескивалось из-за кремлевских стен — так и вышли из Троицких да Боровицких ворот гарцующие конные отряды; Сдерживая; пляшущих иноходцев, горделиво поплыли всадники вслед за расшитыми жемчугом знаменами, ведомые воеводами в сверкающих немецких доспехах.

Первые сотни конных уже вступали на мост через Москву-реку, а из Кремля все выкатывались тяжелые на железном ходу телеги и, громыхая, катились к Смоленской дороге. Цифирные люди сбивались со счета, ибо чуть ли не двести пушек уже протянулись к реке да не то триста, не то четыреста телег с ядрами и зельем прошло следом за нарядом.

Старики, покачивая головами, судачили:

— Не было никогда еще на Москве такого наряда: сокрушит ныне государь Литву.