Уже на самом крутояре Шляйниц оглянулся в последний раз. Князь Глинский, припав к шее коня, мчался к левой гати, а за ним нестройной толпой еле поспевала свита. Бросив коней внамет, саксонец услышал частый и сильный грохот пушек и перекрывающий его неистовый крик: «Алла!»

На четвертые сутки, загнав коней, Христофор Шляйниц едва не замертво свалился у ворот Нижнего замка в Вильне.

Знакомыми переходами его провели к постели Александра Казимировича.

Стоявший в изголовье секретарь взял у саксонца депешу Глинского.

— Что там, дворянин? — спросил король.

— Не знаю, государь, — выдохнул Шляйниц.

— Читай, — велел Александр Казимирович.

— «Veni, vidi, vici», — по буквам прочел незамысловатую латинскую фразу Шляйниц и умолк, так как латыни не знал, а читал лишь по-немецки, да и то не враз.

— Что это значит? — спросил король, давно забывший детские уроки латыни.

Худой тонкогубый монах-секретарь осторожно заглянул в депешу через плечо немца.

— «Пришел, увидел, победил. Князь Михаил», — перевел секретарь.

Александр Казимирович удивленно поглядел на Шляйница:

— Так значит — победа?

— Не знаю, государь. Я уехал, когда татары повернули наше правое крыло и князь Михаэль ехал спасать от разгрома правое.

— Что все это значит? — со свистом выдохнул больной. — Или ты неточно перевел, Сильвестр?

— Я перевел точно, государь. Эту фразу знает каждый, даже самый плохой школяр. Так написал Цезарь римскому сенату, когда у города Зелы победил царя Понта Фарнака. С тех пор эти слова всегда означают только одно — победу быструю и полную.

— Сколько там было татар, дворянин?

— Двадцать две тысячи, государь.

— И все они пошли через реку?

— Почти все, государь.

— И ты уехал, и ничего больше не знаешь?

— И я уехал, и ничего больше не знаю, — эхом откликнулся Шляйниц, как это нередко случается с людьми, говорящими на чужом для них языке.

— Так зачем же князь Михаил послал тебя, если ты ничего не знаешь? Зачем?!

— Здесь все написано, государь, — твердо произнес Шляйниц, показывая на листок.

— Что написано? Что?! — тонким, слабым голосом закричал больной.

— Написано: «Пришел, увидел, победил», — с неколебимой уверенностью в совершеннейшей очевидности и абсолютной истинности этих слов повторил Шляйниц. И, преданно глядя в глаза Александра Казимировича, добавил с непреклонной решимостью: — Так, значит, и есть государь. Я много лет есть слуга князя Михаэль и знаю — мой господин ни разу не врать тебе. Если он написал — «победил», значит, так оно и есть.

На следующее утро, когда только-только занялась заря, стража на южной стене города увидела мчавшихся к городу всадников. Не низкорослые косматые бахмуты шли под ними, а длинноногие, поджарые скакуны, и не лисьи малахаи были у них на головах — мчались к Вильне русоволосые хлопцы, вертя над головой поднятые на сабли шапки.

Самые нетерпеливые из горожан, не снарядив коней, вынеслись им навстречу, без седел и стремян — охлюпкой, обхватив лошадиную шею руками.

И видели стоявшие на стене, как, встретившись, бросили они вверх шапки и, не поднимая их с земли, помчались к городским воротам, то воздевая руки к небу, то разбрасывая их в стороны, будто пытаясь в великой радости обнять весь мир.

Через считанные минуты город знал о великой победе над татарами. Гонцов по сто раз расспрашивали об одном и том же. Воины — радостные, гордые, охрипшие — говорили одно и то же: как бились они сами, что видели рядом, кто из товарищей пал, а кто остался жив.

И только на один вопрос не могли они ответить: как же князь Глинский, имея в два раза меньшее войско, сумел побить татарскую силу?

…Когда Глинский помчался от одной гати к другой, а Шляйниц только взобрался на крутой берег Лани, войско левой руки ринулось по левой гати через реку и ударило поперек во фланг татарам.

На правой гати ордынцы продолжали теснить литовцев к берегу. Но Глинский, видя, как гибнут они в неравном бою, ни одного жолнера не пустил им на подмогу, пока не увидел, как последние из живых бросаются в воду и плывут к своему берегу.

Когда никого из литовцев не осталось на правой гати, а Шляйниц наметом уходил к вагенбургу и услышал тысячеустый крик «Алла!», Глинский взмахнул платком, и с берега по рвавшимся через Лань татарам ударили двадцать литовских пушек.

Князь бросил через левую гать новые силы, и литовское войско, врезавшись в боевые порядки ордынцев, рассекло их надвое. Затем гетман резво взобрался на береговую кручу. Вместе с ним был только Осман — лучший лучник и соколятник.

— Смотри, Осман, вон туда. — Глинский ткнул пальцем в ту сторону, куда ушел князь Дрозд со своей тысячей всадников. — Смотри, не летит ли голубь?

Осман впился глазами в синее небо.

— Летит, князь, — проговорил он через короткое время.

Тогда Глинский, довольно хмыкнув, тронул коня с места и сказал Осману:

— Veni, vidi, vici, — мудреную фразу, которой турок совсем не понял и оттого спросил с виноватой озабоченностью:

— Чего, князь?

— Увидишь, Осман. Потом скажу.

Оказавшись у левой гати, сверкнул мечом:

— За мной, ребята! Руби Орду!

Дрогнула гать под ударами сотен копыт, и князь Глинский врубился в смешавшиеся уже, но все еще сопротивляющиеся ряды крымцев. Сеча закипела по всему пространству, и еще не ясно было, чья возьмет, как вдруг из ближнего леса вынеслась новая конная лавина. Русоволосые хлопцы князя Андрея Дрозда, размахивая острыми саблями, криками горячили длинноногих поджарых скакунов, уносящих их в битву.

Сломленные татары дрогнули и побежали.

— «Их гнали до реки Цепры. И так много было их самих и их коней в реке и прилегающем болоте, что литовцы переезжали на конях и переходили пешком по телам вражеским и их коням, — писал летописец. — А которые немногие из них с царевичами убежали, тех перехватывали по дорогам от Слуцка, от Петрикова, от Овруча, от Житомира, с Волыни. И очень мало из них возвратилось в Орду».

На следующее утро в шатер к Михаилу Львовичу явился Станислав Петрович Кишка. Помялся немного, смущаясь. Проговорил тихо, глядя в сторону:

— Ратное дело свершено, пан гетман. Теперь у всех нас иные государственные дела. И потому мы решили, чтоб ты остался при войске, а нас отпустил к больному государю, в помощь ему.

Глинский, вспыхнув, хотел крикнуть: «Кто это — «мы», кого это — «нас»?!» Но сдержался, обуздал себя и, опустив глаза, чтобы не выдали его блеском ярости и гнева, спросил таким же тихим голосом, каким говорил с ним пан Кишка.

— Мужи совета, Станислав Петрович, ныне крайне полезны недужному нашему государю. А я дня через два-три, поустроив воинские дела, и сам за вами двинусь. Надеюсь, что не все мужи совета отсюда с тобою поедут?

— Поеду я, Станислав Янович, Глебович и Заберезинский.

«Собрались, пауки, — подумал Глинский, — станут плести сети вокруг Александра Казимировича, выставлять себя героями, а меня чернить и хаять. Ну, да не тот человек великий князь. Он им всем хорошо цену знает». Ответил радушно, почти приветливо:

— Поезжайте, Панове. Счастливой вам дороги! Порадуйте государя.

Кишка поклонился и вышел.

«Мои герольды попадут в Вильну на трое суток раньше вас, Панове. Пока вы со своими обозами да скарбом потащитесь, они уже всей Литве и Белой Руси расскажут правду о битве на Лани, — с мстительной радостью подумал Глинский. — А мое место на самом деле при войске. С ним я победу добыл, с ним и в Вильну войду».

— Наш новоявленный Цезарь не заставит себя долго ждать, — досадливо поморщившись, проговорил Ян Юрьевич Заберезинский, раздраженно закрывая окно в кабинете своего виленского палаццо. Ему бил по нервам продолжающийся вторые сутки колокольный трезвон. Обыватели будто с ума посходили — повсюду была такая радость, словно избавились не от шайки грязных степняков, а на тысячу лет отодвинули конец света.