Об этой книге и ее авторе

Писать о книге Камила Икрамова — все равно что писать о собственной жизни. Он родился в 1927 году, я — в 1930-м, но судьба у нас одна, и мой отец, как и его отец, стал жертвой сталинского террора. Только мой отец выжил, отец Камила Икрамова пал от пули. И сам Камил последовал вслед за ним в тюрьму. Мой детский дом несравним с этой тюрьмой, хотя детский дом — так как его задумал основатель советской педагогики А. Макаренко — был лагерем без колючей проволоки.

Я убежден, что каждый из нас должен написать книгу о своем отце. Отцы — любовь и камень преткновения для нашего поколения, которое, осекшись на их опыте, стало другим, совсем другим.

Это чувствуется в книге К. Икрамова. В ней нет жесткости, завещанной отцами, нет безоговорочности, нет уверенности, что нам — и только нам — принадлежит абсолютная истина. Конечно, это была вера отцов, но это было и их суеверие, их мистическая преданность идее, которая их же отправила — кого в бессрочную ссылку, а кого — на эшафот.

Были люди, которые не подписывали предъявленных им обвинений. Акмаль Икрамов их подписал. Он признал себя без вины виноватым. Но кто посмеет бросить ему слова упрека?

Автор книги по этому поводу пишет: бессмысленно возвеличивать терпение человека под пытками, бессмысленно выставлять в герои того, кто, видя мучения своих близких, пытаемых у него на глазах, упорствует в молчании. Есть в этой героизации особого рода жестокость.

А застенки Лубянки и Лефортова были не чета застенкам всех предшествующих тайных канцелярий. Когда тебя сажают в камеру с голодными крысами или на допросах прищемляют половые органы — кто может это перенести?

Если пользоваться сравнениями из литературы, то я бы сказал, что книга Камила Икрамова — это книга современного Гамлета, который все время видит перед собой тень отца. Тень просит мстить за нее — Гамлет медлит. Он сомневается, он мучается мукой человека, не желающего — даже из святых побуждений — обагрять свои руки кровью. Единственное, что он может передать тени, а через нее и отцу, — это любовь и верность.

«Дело моего отца» — книга великодушия и любви. Поразительно, как автор, сам пройдя лагеря и ссылки, сохранил в себе эти чувства, не ожесточился, не озлобился. Видно, это было передано ему отцом и матерью (а мать К. Икрамова постигла та же участь, что и отца). Видно, прожектор детства навсегда осветил его жизнь.

Когда я читаю, как кто-то в тридцатые годы отрекался от отца или матери, предавал свою семью якобы из-за убеждений, я не верю этому. Потому что нет силы, которая могла бы пересилить любовь к матери и отцу.

Камил Икрамов пишет, что почти не встречал среди детей репрессированных подонков, деляг, карьеристов. Опыт страданий, исказив их жизнь, не сломал их внутренне. Верность отцам перенеслась потом на верность близким, друзьям, людям. Она стала коренной чертой целого поколения.

Я познакомился с Камилом Икрамовым за три недели до его кончины. Он знал, что безнадежно болен, но при этом держался как человек, который не пал духом. Меня поразили его самообладание и благородство. Он держал на руках внука и улыбался ему. Он улыбался всем приходящим. Он хотел говорить и говорил о жизни, а не о смерти.

И, обращаясь мыслью к тем, кто растоптал и развеял по ветру его семью, он не жаждал сведения счетов. Нот вражды и отмщения нет в его книге. Это — светлая книга, хотя в ней рассказано о жизни во тьме. Хотя многие ее персонажи — бесы, по сравнению с которыми «бесы» Достоевского — мелкие приготовишки. Они — теоретики, пустомели, иногда лишь по случаю прикладывающие руку к мокрому делу. «Бесы» из книги К. Икрамова — мясники на бойне, свежеватели живых душ, убийцы в законе.

Они родились от той же матери-идеи, что и их жертвы. И они сами — жертвы истории, ибо их участь незавидна. Такие книги, как книга К. Икрамова, вбивают в их биографии осиновый кол.

Я не хочу вдаваться в ее подробности, в отдельные перипетии, оценки. Мне важен дух этого сочинения и дух автора, который высоко возносит читателя, внушая ему добрые, а не злые чувства.

Под конец встречи мы заговорили о том, что нас ждет. К. Икрамов очень надеялся, что петля вражды не захлестнет общество. Он сказал, что в противном случае мы можем превратиться в трехсотмиллионный Ливан, где будут стрелять уже не из автоматов и пушек, а ядерными ракетами.

В этом его предчувствии я уловил глубокую тревогу. За окном светило солнце, виднелись распустившиеся деревья (на дворе стоял май), и это было последнее солнце и последние зеленые листья, которые видел Камил Икрамов. Он смотрел за окно и не завидовал тем, кто останется жить. Он желал им жизни — жизни надолго. Таким он остался в моей памяти, таким он предстает и со страниц книги «Дело моего отца».

ИГОРЬ ЗОЛОТУССКИЙ