…Клинок, застрявший между камнями, со звоном ломается под ударом ноги… потом взрывается болью левое плечо…
‑ Нет! ‑ ты вскакиваешь на ноги, швыряешь сломанный меч обратно в траву. Нестерпимый болезненный зуд поднимается в том месте, где под серым мехом прячется длинный и неровный шрам. Стиснуть зубы, чтобы не бормотать ругательства вслух, возвращаешься в пещеру.
Это место приютило тебя… много, слишком много дней назад. Пещера небольшая ‑ шагов пятнадцать в поперечнике и примерно вдвое больше по длине; неровные своды смыкаются над самой головой, почти везде довольно руку протянуть, чтобы коснуться каменного потолка. У дальней стены из‑под камней выбивается небольшой чистый ручей, он пересекает сумрачный "зал" и исчезает в щели входа, откуда заглядывает внутрь темная зелень кустов.
Костер почти погас и внутри сумрачно, но глаза быстро подстраиваются к скудному освещению. Ночное зрение растворяет яркие краски в серых тонах, зато можно без труда разглядеть каждую мелочь. Человеческие глаза так не могут…
Едва преодолев живой и колючий заслон при входе, ты замираешь на месте. Показалось… Да нет же! Раненый что‑то говорит!… Затаив дыхание, бросаешься к распростертому на плаще телу и склоняешься над ним, боясь поверить в очевидное… Нет, рыжеволосый не очнулся. Он просто бредит ‑ шепчет, выкрикивает, выплевывает полувнятные слова и целые фразы в чуткую тишину пещеры.
Некоторое время ты просто сидишь и зачарованно слушаешь как перекатывается под каменными сводами потревоженное эхо. За решеткой ребер отчаянно бьется плененный зверек, норовит пробить себе путь сквозь костяную преграду. Каждый удар сердца отзывается уколом боли в бедре, на месте заросшего шрама…
‑ Арк… Арк… в огне!… помощи… не будет… глупый старик!… я… ‑ речь рыжеволосого переходит в неразборчивое бормотание. Скоро раненый совсем затихает и на некоторое время пещера снова погружается в обычную тишину. Слышатся лишь слабое журчание воды, потрескивание затухающего костра и чужое неровное дыхание…
‑ Будьте вы все прокляты, ‑ отчетливо произносит рыжеволосый. Сердце судорожно толкается в ребра и вдруг замирает… Болезненный звон, родившись в затылке, заполняет все тело… На сомкнувшихся тисками зубах хрустит отколовшаяся эмаль… Пальцы впиваются в камень… Ломается коготь… Лопается под напором живой плоти гранитный булыжник…
‑ Помощи не будет… ‑ шепчет рыжеволосый. ‑ Арк в огне… глупый старик!… я не… не помощь… я ‑ смерть!… я… нет!… а‑ах‑х…
Раненый снова затихает. Замираешь и ты… из изодранных в кровь пальцев сыпется каменное крошево. Память ударяет тяжелой высокой волной и ты барахтаешься в ней, как беспомощный новорожденный щенок…
"Нет, не хочу вспоминать! Мне не надо! Нельзя!…"
Но когда тебе уже кажется, что ты выплываешь, набегает другая волна и накрывает тебя с головой…
‑ Глупый старик… ‑ рыжеволосый стонет. ‑ Арк в огне… в огне… помощи… нет…
‑ Помощи нет… ‑ эхом отзываешься ты. ‑ Арк в огне… Хорл мертв… Кьес мертв… Все мертвы… Один я остался… Только я один… Один…
Часть первая: Две Памяти
Ночь, как черный нетопырь,
Крыльев развернула ширь.
Тысяч звезд глаза горят,
Тяжек тьмы холодный взгляд,
Месяц злобно щерит рот.
По домам сидит народ,
В окнах свет давно погас…
Мертвый час… четвертый час.
Ночь по улицам плывет:
То ли ищет… То ли ждет…
Вот пред ней бетонный бок,
Мрак обнял высотный блок,
Тьма сочится в щели рам ‑
Что‑то происходит там…
В жаркой, влажной духоте
Парень бьется на тахте…
Скрип зубов, дыханья сип,
Может плач, а может всхлип,
Может стон, а может вой…
Снится парню СОН ЧУЖОЙ…
Режет небо сталь клинка…
Жизнь дешевле пятака,
Совесть, долг ‑ один обман,
Верность ‑ призрак, честь ‑ туман,
Утром ‑ принц, а в полночь ‑ труп…
Берегись, коль ты не глуп!
Выбирай: измена? Ложь?
В грудь стрела? В затылок нож?
Только боль, и только страх…
Устоять бы на ногах,
До рассвета бы дожить…
В сече жизнь не положить…
Бой принять не одному…
Встать спиною к своему…
Да понять бы, кто ж тут свой…
Снится парню СОН ЧУЖОЙ…
За окном светлеет ночь,
Утро сны прогонит прочь,
Потерпи еще чуток,
Ну, минуту… Ну, пяток…
Тело судорога рвет,
Пробуждение грядет…
Открываются глаза,
По щеке бежит слеза,
Меж ресниц сочится свет…
‑ Что за черт?!… О, Боже, нет!…
Ведь вокруг, со всех сторон
Тот же СОН… Кошмарный СОН…
Глава первая
С деловитым треском костер пережевывает толстые корявые сучья. Пламя жадно вылизывает чернеющую, скручивающуюся от жара кору, забирается в трещины, ползет по гладкой, обнаженной древесине. Яркие отсветы мечутся по темным каменным стенам, дрожат в бурунчиках бегущей воды, оранжевыми бликами тонут в глазах сидящего у костра…
Вот так же, наверное, сидели, глядя в жаркое пекло раскаленных углей, его далекие предки, уцелевшие в Нашествии Бездны и нашедшие себе новый дом по другую сторону считавшегося дотоле безбрежным Великого Моря. Когда первый Род высадился на западном побережье и перевалил через Горы Надежд, перед выжившими открылся мир дикий и прекрасный. Но тем фэйюрам было не до красот земли, которой предстояло стать новой родиной их детям и детям их детей. Сидя у походных костров, они невидяще глядели в пламя, вспоминая неприютные скалистые берега, давшие жизнь многим поколениям барсков и кальиров…
Точно так же, как смотрят сейчас в этот костер глаза, еще совсем недавно видевшие совершенно другую жизнь… или тех жизней было две ? Впору схватиться за голову и завыть от бессильной тоски. Вот только толку с того? Утраченного не вернешь, а половинки разорванной судьбы не склеишь, и не сошьешь воедино сапожной иглой. Особенно если "половинки" эти так плохо меж собой стыкуются.
Раненый, лежащий у очага, давно перестал бредить, провалившись в глубокий целительный сон. Ничто не мешает просто сидеть, следя за гипнотической пляской языков пламени и вспоминать… Годы детства уже канули в бездну времени, два десятка лет промелькнули в воспоминаниях клочками пережитых событий, радостных, тяжелых, а подчас и просто пустых, неведомо как оказавшихся среди прочих, памятных. Перед застывшим, немигающим взглядом течет сейчас та часть прожитой жизни, которая стала в его судьбе, без сомнения, поворотной… Или их, все‑таки, было две ?… Две жизни… Две судьбы… Две памяти…
* * *
Угли раздраженно шипели и потрескивали, когда капли жира с нанизанного на шампуры мяса стекали вниз, мгновенно превращаясь в ароматный пар, действующий на обоняние с безотказной мощью.
‑ Ма‑а‑ама родная, ‑ простонал Серега, ‑ еще пять минут ожидания в этих запахах и я сожру собственные кроссовки!
‑ Не советую, ‑ с самым серьезным видом заявил Колька, аккуратно поворачивая лежащие на кирпичах шампуры, ‑ их небось в Китае делали. Неизвестно из чего они их склепали там, какой дряни в красители добавили. Вот отравишься, сляжешь, а нам потом тебя до больницы на своем горбу переть. Да, Олеж?
‑ Точно, ‑ с ленцой в голосе отозвался Олег. Он лежал с закрытыми глазами на песчаном пляжике, вымытом в берегу прямо под развесистой плакучей ивой. Лучи начинающего клониться к закату солнца насквозь пронизывали слабо шелестящую крону, пятная световыми разводами его грудь, едва тронутую первым весенним загаром.
‑ Ой, а вам друга уж и до больницы донести тяжко, ‑ Серега притворился обиженным. ‑ Вот назло всем кроссы схаваю и помру, молодой. В гордом одиночестве и в муках страшных… Кстати, они не китайские, а итальянские.
‑ Тем более, ‑ Колька сосредоточенно разглядывал покрасневший от контакта с горячим шампуром палец. ‑ В гордом одиночестве ‑ не стоит. А особенно ‑ в муках страшных. Чем травить хрупкий организм итальянским ширпотребом, лучше уж объесться вместе с друзьями высококачественного, экологически чистого мясопродукта, напиться вволю дешевого отечественного пива и умирать одной компанией, в коллективном блаженстве.