Наутро они опять встали рано и опять зашуршали, заскрипели, затопали к далекому мысу. Их было трое теперь. Как и вчера, все кругом было серо-синим, застывшим, все ждало, оцепенев, солнца, которое уже поднималось, медленно, нехотя просыпаясь.

Володя забыл вчерашнюю обиду — он жил своим светлым, радужным сном. Он знал теперь, что они ничего не поймают, и не жалел об этом.

И ему было очень легко идти. Он оглядывался по сторонам, вдыхая полной грудью морозный голубой воздух и замечая все. Сосны? Сосны на берегу похожи на фаланги стройных рыцарей, ну конечно же. Восходящее солнце освещает их рыжие доспехи, зеленые кудри, и они стоят, оцепенев, выжидая. А впереди — огромная синяя равнина…

А сами рыбаки — разведчики, космонавты. Они прилетели на другую планету и шагают, разглядывая рыжих и стройных зеленокудрых великанов, шагают по голубой, непривычной «земле», оставляя глубокие синие провалы следов. Что же все-таки произойдет здесь, когда поднимется высоко в небо вон тот странный багряный шар, от которого протянулись розовые длинные пики?

— Скорее, Володя, скорее, хватит оглядываться, — повторял Петр Сергеевич деловито, и они шли, они торопились.

Пришли наконец на место — на вчерашние счастливые лунки доброго рыболова. Володе уступили самую добычливую из вчерашних. Кругом не было других рыбаков — это место не пользовалось популярностью, — а на близком берегу серебрились березы. Их много, они тоже необыкновенные, они тоже ждут чего-то. Может быть, они ждут турнира рыцарей? Из серебристых они постепенно становятся розовыми…

Володя размотал леску на своей удочке, насадил мотыля на крючок мормышки и кинул в прорубь. Как по волшебству, у него клюнуло тотчас. Петр Сергеевич много раз учил его, как подсекать, и теперь Володя без труда вытащил большого ленивого окуня. Ничуть не удивившись, как будто так и должно было быть, Володя отцепил его и бросил около лунки. И вытащил еще… Окуни были большие, казалось, что они даже крупнее, чем те, в избе.

Петр Сергеевич и добрый рыболов тоже вовсю таскали больших окуней. Стая, которую рыболов нащупал вчера, не только не ушла, но, по-видимому, даже увеличилась и проголодалась. Взрослые рыбаки суетились, их лица горели, они уже ничего не замечали вокруг, даже Володю. Около каждого росла гора окуней.

А солнце тем временем поднялось. Оно сверкало теперь нестерпимо — на него было больно смотреть. По широкой заснеженной равнине протянулись голубые и желтые полосы. Послышались легкие шелесты, шорохи. Что это?.. Как странно: березы опять изменили свой цвет — они теперь желтые. Они неподвижны пока. Или это только так кажется?

Окуни… Они очень красивые, когда живые, — яркие, пестрые. И тусклые и печальные, когда застывают. Мутнеют глаза.

Клев был на славу. Петр Сергеевич и его новый знакомый наловили уже помногу. А Володя… Мормышка, сверкая, лежала на снегу рядом с лункой, а Володя осторожно — так, чтобы не заметили взрослые, — сталкивал пойманных окуней обратно. Полосатые сильные красноперые красавцы, постояв секунду в растерянности, благодарно уходили в темную глубину, а Володя с трудом удерживался от радостных возгласов. Что ему «гора окуней»? Все было теперь у него — только ли гора окуней?

День разгорался. Солнце поднималось все выше, а снег оседал потихоньку.

Если бы никогда не кончился этот волшебный день для Володи! Если бы так было всегда…

Его звали Фрол.

Каждое утро он приходил на свое место минут на двадцать раньше времени, когда еще возилась у стендов полусонная, с красными, набрякшими глазами ночная смена. Как всегда, шел от раздевалки по громадному помещению цеха между теплыми замасленными серыми боками станков, привычно лавируя между ними, чтобы не идти по проходу — там дальше. Как всегда, его сразу же охватывал и слегка оглушал знакомый шум и запах теплого машинного масла, гари, горячего металла.

Сначала шагал по участку цеха шасси — здесь стройными безлюдными рядами выстроились станки-автоматы; за ними сверлильные станки и маленькие станочки для нарезки гаек — тут работали только девушки и женщины, сосредоточенно, ловко орудуя руками, коричневыми и блестящими от масла, стекающего с резьбонарезных стержней…. Затем большой конвейер, по которому медленно, тоже полусонно ползли рождающиеся остовы моторов, подставляя свои бока рабочим — их сильным, ловким, иногда цепким, играющим, иногда уставшим и вялым рукам…

Потом дверь в ЛИДу (что означало: лаборатория испытаний двигателей), подвесной конвейер с готовыми уже моторами, похожими на какие-то странные пушки, уже окрашенные в серебристый самолетный цвет, плывущие медленно и величаво, пока еще мертвые, но уже готовые к тому, чтобы руки испытателей — и его тоже — оживили их, дали им долгую или недолгую жизнь. Правда, над их дальнейшей судьбой он уже был не властен, но мог сделать все, чтобы подготовить их по мере возможности к жизни полной, бесперебойной, когда так весело и бесшумно работают клапаны, бежит по «рубашке» масло и вертится, вертится безостановочно, сильно и плавно маховик. Тогда летит вперед автомобиль, и дует свежий упругий ветер, и торопится обжигающая вода в радиатор, чтобы оттуда вернуться блаженно прохладной и снять усталость с перегретых, натруженных внутренностей мотора.

И Фрол не спеша, с солидной, спокойной осмотрительностью входил в ЛИДу — широкое и длинное помещение с тремя рядами стендов, на которых удобно лежали моторы, повернувшись стволами удлинителей в сторону широких зарешеченных окон.

В это утро Фрол вошел в лабораторию, как всегда спокойный, готовый к работе, хотя и немного невыспавшийся — вчера допоздна играли в «козла» во дворе, — ленивый, нарочито небрежный, с сознанием своей нужности здесь, хотя и с ощущением какого-то недовольства. Он знал, что работа отвлечет его, а вечером можно будет зайти в магазинчик напротив завода — «на двоих», а тогда и с женой будет мириться легче: она опять обиделась на него вчера. Он взглянул мельком на Ивана да Федора, из ночной смены, кивнул им и вышел к баку.

Люди все подходили и подходили.

Вот «молодежная бригада»: двое молодых парней из заводских кадровиков и четыре студента, присланных на практику, — они работали в стороне от конвейера, собирали генераторы на базе готовых моторов для каких-то особых нужд. Пришел Степа Солдатов, контролер лаборатории испытаний, которого почему-то прозвали Феней, — он был кудрявый, в очках, нескладный и высокий; на прозвище не обижался. Пришли двое из его, Фрола, утренней смены: Федор-маленький и Сергей — тоже бывалые испытатели. И наконец, как всегда, позже всех суетливо появился Умейко. Умейко была его фамилия, и никто не звал его по имени, а Фрол вообще не знал имени этого Умейки. Был он черен, суетлив и худ, был похож на цыгана, но без присущей цыганам ловкости. В работе он никогда не поспевал, и с ним всегда случались непредвиденные истории. Появился в лабиринте станков начальник участка Арсений Самойлович — носатый, высокий и толстый, с жидкими, как у младенца, волосиками на удлиненном черепе. Говорил он зычным басом так, что всегда было слышно издалека, несмотря на гул станков.

Раз слышно Арсения — пора начинать.

Фрол раздавил сигарету о край бака, бросил ее в песок, сплюнул и пошел в ЛИДу.

Ряд его был у самых окон — это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что зимой светлее и прохладней. Весной же и летом в утреннюю смену мешало солнце.

Конвейер моторов стоял.

Минут через двадцать он должен пойти — подготовят все для работы, дождутся опоздавших, подвезут цилиндры, картеры, блоки. Подвесной конвейер в ЛИДе стоял тоже, но на нем висело два мотора, успевших приехать в ЛИДу через специальное входное окно. Иван да Федор не сняли их, оставили. Интересно было снять один из этих моторов, так как иначе все двадцать минут до начала работы конвейера придется курить. Два мотора — двоим сидеть.

Кто возьмет?

Умейко, конечно, как пришел, кинулся на один мотор. Но Умейке это, уж как повелось, прощали. Он и так едва успеет обкатать норму, да и то если не будет простоев на конвейере. Фрол считался самым умелым и, хотя он приходил всегда первым, не пользовался этим и не брал себе мотора, если не хватало.