И вот с тех пор Роберт стал ходить за мной как привязанный. Все пытался чем-то отблагодарить. Это внимание льстило. Немного забавляло. Льстило, потому что я считал себя старше и сильнее. Мне отчасти нравилось ощущать себя таким.

Забавляло, потому что на самом деле я был еще совсем ребенком. И не научился ценить такие благодарности. А в глубине души я завидовал Роберту. За меня бы никто вот так не заступился. Я никому не был нужен настолько сильно. Даже собственным родителям. Никто ведь не заступался за меня, когда меня бил отчим. А он бил по-взрослому. В живот и в поддых. И по лицу. А потом по ночам я тайком вытаскивал пудру из маминой сумочки. И бежал к зеркалу. Изо всех сил стараясь стереть со щек следы этих ударов. Они казались мне ужасно стыдными. И унизительными.

И никто никогда не заступался за меня на улице. Не раз и не два я приходил домой с подбитым глазом. С ободранными костяшками. Но понемногу я научился бить первым. А в драке полагаться только на себя. На себя и ни на кого больше. Но порой это умение заставляет чувствовать себя жутко одиноким. И тогда неожиданно появляется такая фантазия. Что было бы здорово оказаться в положении Роба. Ну разок. Просто чтобы можно было вот так поблагодарить кого- нибудь. Кто отомстит за меня моим обидчикам. Ну не потому что у меня самого мало сил. Просто кому-то в мире я был бы тогда небезразличен. И моя боль тоже.

Не знаю, зачем я сейчас об этом начал. Вообще-то я всегда гоню от себя такие мысли. Никогда никому не рассказывал о них. Даже Свену. Потому что это слабость. А мужчина должен быть сильным. И уметь постоять за себя сам. Да я

ведь и умею. Не знаю, откуда у меня вообще берутся все эти желания. Может, из детства, хотя я и не ребенок давно. Ну просто я же был единственным в семье. А это само по себе редкость в Германии. И избалованным, наверное. Я привык, что все свое внимание родители уделяют только мне. А Нью-Йорк отобрал у меня это внимание. И детство отобрал вместе с ним.

Мама меня всегда называла «папенькиным сынком». Иногда в шутку. Когда я забирался к нему на колени и просил рассказать про Африку. Или про боксеров. Или про космос. Или про военные самолеты. Папа знал все на свете. А иногда сердясь, когда я однажды при ней разревелся. Потому что папа не пришел посмотреть на мой школьный спектакль. И прислал вместо себя маму. Иногда даже ревнуя, наверное. Когда я, только услышав звук открываемой входной двери, выбегал из своей комнаты. Или из-за обеденного стола. Навстречу отцу, вернувшемуся с работы. Мать я почему-то никогда не встречал так.

Может, из-за этого она и ждала так второго ребенка.

Все равно. Будь рядом отец, он бы ни одному взрослому ни за что не позволил бы меня ударить.

С Робертом мы общались долго. Даже когда я уже бросил школу. А он все еще продолжал там учиться. Однажды он остался у меня ночевать. Когда мать в очередной раз работала в ночную смену. Это было в самом начале зимы восемьдесят четвертого. В том году Роб как раз собирался поступать в городской колледж.

Мы сидели рядышком на диване. Старом и потертом. Потягивали будвайзер из запотевших темно-коричневых бутылок. И считали себя жутко взрослыми.

Запанибратски обсуждали знаменитостей, побывавших на этой неделе в «Студио 54». Это логово нью-йоркской богемы на Пятьдесят Четвертой Вест к тому времени уже успело стать легендой. Еще мы, конечно, со знанием дела обсуждали наркоту. Которой ни он, ни я тогда еще не пробовали. Ну, кроме травки разве что. И, конечно, без конца говорили о том, как лучше клеить девчонок.

«Взрослые» разговоры. Как же мы от них тогда кайфовали. Вспоминать смешно. Я тогда, конечно, не понимал еще этой простой штуки. Трах никого не способен сделать старше.

Чтобы повзрослеть, нужно испытать сильную боль.

Внезапно у Роберта закончились сигареты. И он решил сходить за ними до ближайшего круглосуточного супермаркета. Я с тобой, сказал я ему. Но Роб только рассмеялся и покачал головой. Нет уж, сказал он. И добавил. Мне ведь  уже не десять лет. Чтобы бояться всяких там драчливых ниггеров. А глаза его так блестели за толстыми очками в нелепой оправе. Которые он так и не перестал носить. И мне вдруг подумалось. Наверное, он хочет доказать что-то самому себе.

И я остался ждать его дома.

Роберт все не приходил и не приходил. В конце концов я пошел его искать. И нашел почти сразу. В ближайшем дворе. С несколькими ножевыми ранениями в живот.

Потом Роба увезли в больницу. А через два дня он умер там от заражения крови. Я даже не плакал тогда. Просто не мог почему-то. Плакали его родители. Я ощущал перед ними страшную вину. И сейчас ощущаю. Потому что не пошел тогда с ним. Не защитил. Возможно, если бы мы вышли на улицу вместе, погиб бы не Роберт, а я. А он бы потом поступил в свой колледж. Окончил бы его. И принес бы этому миру куда больше пользы, чем я. Ну, его уже давно нет, а я все зачем-то живу. Без смысла. И даже без особенной цели. И иногда вспоминаю о нем.

И зачем я об этом пишу?»

4

Ich terminiere Lösche aus was zu sein ich glaubte Und transformiere in das nächste

Große Nichts

Oomph! "Fragment"

Как известно, жизнь всегда действует по одному закону – когда убедишь себя в том, что хуже быть уже не может, она обязательно докажет тебе обратное.

В тот вторник, шестого декабря девяносто четвертого года, Райнхолд выполнил свою дневную норму чуть ли не раньше всех. Это, конечно, не давало особых поводов для хорошего настроения, но все же – приближался ужин, а значит, и то время, когда их должны были развести по камерам, и тогда можно будет чуть-чуть отдохнуть.

Он был, как обычно, почти полностью погружен в себя и свои мысли. Из головы не выходила последняя ночь. Воспоминания маячили перед внутренним взором яркими картинками, словно в сумасшедшем видеоклипе. Только ожоги от них оставались в душе и на теле.

#

Это был один из тех моментов, когда ненависть в нем неожиданно пересилила страх. «Ну, чего, блин, ты ждешь? Думаешь, что сделать со мной на этот раз? Фантазию тренировать полезно, заодно и правая рука не скучает, так?» – «Что ты сказал?» – слова повисли в воздухе холодно и страшно. «Чем же таким ты хочешь меня напугать? Думаешь, мне не похрену на все, после того что было в этом долбаном отстойнике?» – безнадежность и отчаяние сквозили в жалкой попытке нападения. Он держался нагло, но Локквуд – в который уже раз – доказал ему, что зря. Это заняло лишь несколько секунд: короткий и точный удар по шее ребром ладони, от которого правую руку едва успевшего замахнуться Райнхолда словно бы опалило огнем, а пальцы на ней бессильно разжались, отказываясь

шевелиться, – а левая уже перехвачена за запястье и согнута в локте. Локквуд резко выворачивает ее в сторону, от себя и вниз – и в глазах темнеет, и Райнхолд, уходя от нарастающей боли, сам опускается на колени, чтобы не хрустнули суставы.

«Значит, наша девочка снова показывает характер...»

Начальник охраны был сильнее его сейчас – хотя бы просто физически, на тюремных пайках не наберешь особенного веса, одну только ярость... не говоря уже о невидимой власти обладавшего, что была у Локквуда. А потом раздался щелчок дорогой итальянской зажигалки. «Ты, кажется, решил, что тебе теперь на все плевать, так, мой хороший?» – Молчание. «Повтори-ка это еще раз...» – и пламя задрожало перед глазами, а потом медленно-медленно поползло по тыльной стороне вывернутой ладони. Дыхание Райнхолда перехватило от боли, но он молчал. «Ну? Что, уже решил отказаться от своих слов? Так быстро?» Маленький огонек впился в руку, подобно жадной пчеле, и ладонь Локквуда замерла. Глаза в глаза. Во взгляде начальника охраны читалось отвратительное, неприкрытое удовольствие. Райнхолду казалось, что мгновения растянулись в вечность: он будто бы чувствовал, как пузырится и лопается кожа, как обугливается и темнеет окровавленная плоть – там, где ее касается крошечный светлячок огня. Он дернулся, зажмурившись, изо всех сил прикусывая губу, чтобы не закричать, – но живодерский захват был неумолим. «Не надо...» – ввинчивающаяся в тело ржавым болтом боль заставила голос дрогнуть – это была капитуляция. «Нет, не так. Я сказал: повтори». Любое действие или слово – лишь новый шаг вглубь какого-то смертоносного лабиринта. Из которого не выбраться. Мгновение, еще одно – и рука Райнхолда беспомощно сжалась в кулак. «На все плевать...» – с каким-то странным всхлипом произнес он. Прошло еще несколько бесконечных секунд, прежде чем огонек исчез. На руке осталось иссиня-бордовое, быстро влажнеющее пятно ожога. Начальник охраны слегка наклонил голову: «Ты очень напрасно вообразил себе, что хуже не бывает, Раен». И добавил, уже поднимаясь во весь рост: «А теперь быстро встал и разделся... а я посмотрю на тебя».