Девятого июня 1772 года советница Ланге повезла своего племянника в охотничий павильон Вольпертгаузена, где вецларские дамы организовали сельский бал. Она благоразумно посадила его рядом с собой в своей разукрашенной цветами коляске, но было ли осторожно с её стороны предложить там ещё место девице Шарлотте Буфф[57], дочери управителя Тевтонского ордена? У девушки было весёлое открытое лицо и голубые глаза, смотревшие прямо перед собой. Крепко сложенная, живая блондинка точно околдовала Гёте. Прежде чем доехали до места, он уже был очарован её безыскусственной солнечной грацией.

Танцы длились почти всю ночь. Разразилась гроза, но что она значила в сравнении с грозой, внезапно проявившейся в буйном сердце поэта? Поздно вечером Кестнер подъехал верхом к павильону и направился к Шарлотте с властным видом. Она тотчас же отошла от Гёте и направилась за ним. Доктор понял: это жених. Пусть так! Возвращались домой на рассвете. Густой туман свёртывал свои голубые покрывала. С деревьев ещё струились капельки дождя. Гёте, слегка прижатый теснотой экипажа к девушке, чувствовал, как сердце его трепещет от ещё неясной надежды.

На следующий день доктор отправился с визитом к отцу Шарлотты. Тот рано остался вдовцом с одиннадцатью детьми на руках и жил в одном из флигелей дома, принадлежащего Тевтонскому ордену. Другой флигель занимал прокурор Бранд. Дважды женатый, он гордился ещё более многочисленным потомством: у него было двадцать детей. Всего, значит, было более тридцати мальчиков и девочек. Помимо взрослых, во дворе копошилась целая куча неугомонных ребятишек. Белокурые и тёмные головки смешивались в играх и хороводах. Вечером было не так-то легко разобрать их и каждого отправить домой по назначению. Сидя на крылечке или у окна, Шарлотта с улыбкой, но уверенно руководила играми. А когда наступало время завтрака, она была завалена приготовлением тартинок. Гёте застал её как раз за исполнением этих домашних обязанностей.

Она отнюдь не была чувствительной. Ей некогда было читать и мечтать. Одновременно мать семейства и хозяйка дома, она несла на своих плечах тяжёлую ношу. Кто же кроме неё распоряжался на кухне, готовил обеды и завтраки, делал запасы соленья и варенья, будил и одевал маленьких, помогал старшим готовить уроки! Она работала без устали и, конечно, была не из тех, кто бросал работу, чтобы выслушивать любезности. Но стоило на неё посмотреть, чтобы её полюбить. Как не подпасть под очарование её свежести и бодрости! У девушки было золотое сердце, и она, как солнцем, освещала всё своей добротой.

Но и Гёте обладал неотразимой жизненной силой. Он ведь был чародей! Беседа с ним привела управителя в восторг. Для ребят он придумывал игры и сказки. Когда ему нужно было что-нибудь сказать Шарлотте — а ему это было нужно постоянно, — она уводила его в сад, чтобы набрать клубники, или в буфетную — шелушить горох. Так они проводили вместе целые дни без забот и тревог, счастливые этой близостью. Наступал вечер. Она укладывала маленьких спать, а старшие собирались в гостиной около отца. Входил Кестнер, немного усталый, как всегда, и, может быть, немного более грустный, чем всегда. Он ставил тросточку в угол и присаживался на софу к Шарлотте. Доктор отходил в сторону, объяснял мальчикам картинки в книгах или с развязным видом садился за клавесин.

Тёплыми вечерами они иногда ходили гулять. Шарлотта опиралась на руку Кестнера, и Гёте шёл с ними на террасу, выходящую в сад. Иной раз они втроём гуляли по озарённым луной фруктовым садам. Поэт импровизировал в ночной тиши. Жених и невеста теснее прижимались друг к другу: их чаровала и волновала эта необычайная лирика. Кестнер не ревновал: Шарлотта — он знал это — относилась к доктору по-дружески, и он был уверен в её верности.

Но по мере того как надвигалось лето, Гёте начинал чувствовать себя взволнованным этим знойным великолепием. Душные августовские полдни мало располагали к сбору ягод или к домашним работам. Ему ничего не хотелось делать. Он готов был целые дни сидеть у ног Шарлотты в полутёмной от закрытых ставен гостиной. Страстное желание ядом наполняло его душу. Только что срезанные розы томились в саксонских вазах и опьяняли его нежным запахом. Он осмелел и поцеловал Шарлотту. Она пристыдила его и предупредила Кестнера.

Кестнер и так начинал чувствовать себя несчастным. Он верил своей невесте, но он также был уверен в том, что доктор гораздо красивее и интереснее его самого. Одно мгновение он думал принести себя в жертву. Но Шарлотта его успокоила, заверила в своей любви и уважении. Со своей стороны он предупреждал её:

   — Не всё то золото, что блестит. Нельзя поддаваться очарованию красивых слов.

Нетрудно быть блестящим, когда человек только об этом и думает. Как мог он, Кестнер, поблекший от работы, состязаться в остроумии или красноречии с этим счастливым бездельником, который целые дни проводил около неё, декламируя стихи или рисуя её силуэт! Гёте на самом деле больше не отходил от Шарлотты. Если она шла в сад собирать плоды, он залезал на дерево и раскачивал ветки. Если она направлялась в село Ацбах навестить больную подругу, он бежал по пыльной дороге, чтобы догнать её. Она его прогоняла. Оставляла увядать на скамейке принесённые им цветы. Тогда он сердился, бормотал что-то неясное, делал какие-то мрачные намёки и сравнения. А на следующий день приходил более покорный, чем когда бы то ни было, схватывал, плача, руки Шарлотты, подносил их к губам... и опять навлекал на себя те же упрёки.

Так долго продолжаться не могло. К счастью, демонический дармштадтский друг, Мерк, приехал в Вецлар и увидел Шарлотту. Возможно, что она и ему показалась прелестной, но он промолчал об этом, сказав:

   — Конечно, она недурна, но легко найти и более красивых.

Раздосадованный Гёте наблюдал за презрительным выражением его лица. Мерк укорял друга. Не пора ли найти выход из тупика? Чем дольше он будет медлить, тем больше будет неприятностей и тем рискованнее будет это и без того ложное положение. Выход один — отъезд. Гёте раздумывал, обсуждал: художник в нём уже собрал богатую жатву переживаний, его вдохновение обогатилось новыми темами, в воображении возникали новые благозвучные строфы. Может быть, ему удастся овладеть своим строптивым сердцем, успокоить свою тоску, если он опишет этот захватывающий роман. О, горькая радость освобождения! Воплощая переживания в их образах, гений освобождается от гнетущих его страданий. Втайне он решил покинуть Вецлар 28 августа, в день своего рождения и рождения Кестнера.

Гёте получил в этот день подарки: от приятеля маленькое, карманное издание Гомера, а от Шарлотты ту розовую ленту, которая украшала её корсаж в день сельского бала в Вольпертгаузене. Он чувствовал себя умилённым, но был спокоен. Вечер прошёл мирно: усевшись вокруг стола, чистили бобы. Кестнер рассказывал о городских сплетнях, о советнице Ланге, которая жаловалась на то, что больше не видит своего племянника, о бедном Иерузалеме, погибающем от безнадёжной любви к прекрасной госпоже Герд. Гёте улыбался загадочной неопределённой улыбкой. Шарлотта принесла чай, а когда часы на башне рынка пробили полночь, она порывисто схватила руки своего жениха и своего друга и, смотря на них светлым взглядом, поздравила от всего сердца. Никак не могли расстаться. На следующий день у доктора не хватило мужества уехать. Ещё две недели прошли в мучительной неопределённости. Что же возьмёт верх в нём: чувство или разум?

Наконец Гёте собрался с духом. Вечером он пошёл с женихом и невестой в сад. Его решение было теперь непреклонно, и он с горькой радостью переживал один эти прощальные минуты. Ночь была великолепна. Аллея из грабов и лип, залитая лунным светом, послужила почти неправдоподобной по своей красоте декорацией для последнего свидания. Все трое сели на скамейку в глубине беседки, точно стремясь укрыться от влекущего к себе нежного неба. Разговор не вязался. Казалось, что гнетёт невыразимая красота вокруг, голубая нежность теней, сверкающее мерцанье звёзд и они боятся нарушить молчание. Шарлотта заговорила первая: