В итоге всего этого, когда Жаден в Париже, выведя на прогулку своего пса, встретил друга, тот раскланялся с ним, но, сразу же извинившись, сказал:

   — Простите, я принял вас за Жадена. Здравствуйте, сударь.

   — Но я и есть Жаден.

   — Неужели? Но я имел в виду художника Жадена.

   — Я — художник Жаден.

   — Возможно, только я хотел сказать — не маляр, а художник-артист.

   — Это я художник Жаден, чёрт побери!

   — Не сомневаюсь, что вы тоже художник, но я говорю о том артисте, который уехал на Сицилию с Дюма, чьи фельетоны читаю каждый день. Извините, пожалуйста, сударь.

Кипя от возмущения, Жаден останавливал на улицах людей и обращался к ним:

   — Ведь я — художник Жаден? Здесь нет ошибки, правда?

Но люди с насмешкой ему отвечали:

   — Вам только остаётся и вашего бульдога назвать Милорд!

Дело зашло так далеко, что вмешалась полиция, газеты предупредили читателей о появлении самозванца, который утверждает, будто его зовут Жаден и будто он рисует собак.

Когда Дюма наконец возвратился в Париж, Жаден заметил, что и он снова стал самим собой. Друзья опять начали захаживать к нему и рассказывали о лже-Жадене, внезапно исчезнувшем.

Свой гнев Жаден сдерживал до того дня, пока не встретил на улице Дюма.

   — Вы отняли у меня четыре месяца жизни! — сердито воскликнул он. — Вы писали, будто я вместе с вами путешествую по Сицилии, и люди отказывались верить, что я в Париже!

   — Я ничего не смог с собой поделать, — ответил Дюма. — Я заранее так радовался, что моим спутником будете вы, что мне всё время казалось, будто вы рядом. Кроме того, если бы я себе этого не представлял, я был бы таким несчастным и одиноким, что вернулся бы в Париж без обещанных путевых заметок. Простите меня!

Жаден, будучи по натуре человеком добрым, простил Дюма и позднее действительно сопровождал писателя в одном из путешествий.

Клеветники Дюма не преминули заметить, что не тоска, а выгода толкнула Дюма на то, чтобы увезти на Сицилию воображаемого Жадена: ему платили построчно, а диалоги, в силу традиций французской полиграфии, приносят гораздо больше денег, нежели раздумья одинокого путешественника.

Наверное, читатель, вы думаете, что всё это нисколько не приближает нас к решению тайны картины «Дуэль после маскарада». Вы ошибётесь, ибо прежде всего необходимо понять человека, чтобы установить связь Дюма с этой тайной.

Надо понять писателя, который, сочиняя каждый день фельетон для газеты «Пресс» Эмиля де Жирардена[35], подписывал договора на ещё не придуманные романы, которые должны были публиковаться в шести других газетах: «Патри», «Сьекль», «Конститюсьонель», «Солей», «Эспри Пюблик» и «Коммерс».

Дюма успел написать лишь заголовки этих шести новых романов, они уже были объявлены нетерпеливой публике, когда все узнали, что их автор намеревается поехать в Испанию, где будет присутствовать на бракосочетании герцога де Монпансье с принцессой Изабеллой, после чего отправится в Алжир.

Напуганный этим известием, заместитель директора газеты «Пресс» примчался к Дюма.

   — Ах, вы всё-таки не уехали!

   — Мне было бы трудно это отрицать, — возразил Дюма.

   — Хорошо, я боялся, как бы вы в самом деле не уехали в Испанию, — с облегчением вздохнул заместитель, вытирая со лба пот.

   — Я уезжаю только завтра.

   — Как?! Вы уезжаете, бросив посередине «Жозефа Бальзамо»?

   — Ваши читатели подождут.

   — У нас с вами контракт.

   — Ах да, верно. Я подписывал какую-то бумагу. Ну и что в ней сказано?

   — Что ваш роман-фельетон не должен прерываться, а вы не имеете права брать на себя никаких других обязательств, пока его не закончите.

   — Да, что-то припоминаю.

   — Ну что ж, я рад, что услышал это от вас, мой дорогой Дюма. Наш тираж увеличился почти втрое. Наши читатели без ума от «Жозефа Бальзамо».

   — Правда? В таком случае, я уверен, что они дождутся моего возвращения.

   — Вы настаиваете на отъезде?

   — Еду завтра, как решил.

   — А как же контракт?

   — Он гласит, что книга должна быть закончена, и я закончу её.

   — Когда же?

   — Сейчас! Смотрите, что я напишу.

Заместитель директора наклонился и прочёл, что Дюма написал: «Жозеф Бальзамо, обессиленный, рухнул на землю. Он закрыл глаза и испустил дух».

   — Он умирает? Он вправду умер?

   — Как сами видите, — спокойно ответил Дюма, вытирая перо.

   — Вы его убили. Убили сознательно. Это чудовищно!

   — Кто мог бы мне помешать?

   — Что скажут наши читатели?

   — Это дело вашей газеты.

   — Но интрига ещё висит в воздухе. Приключение не пришло к концу!

   — Может быть. Ведь смерть иногда наступает в самом разгаре жизни. Человек предполагает, а Бог располагает.

   — Эта история обещала быть великим романом. Смерть не может быть её концом.

   — Я прошу у вас прощения. И вот тому доказательство, смотрите.

С этими словами Дюма снова взял перо, обмакнул его в чернильницу и вывел: «Конец».

Неудачливый заместитель директора ушёл, рвя на себе волосы; Дюма укатил в Испанию, а семеро владельцев парижских газет подали на него в суд. Состоялся громкий процесс, в ходе которого Дюма блистательно отстоял право автора делать с персонажами своих книг всё что угодно.

   — Писатель в отношении своих героев подобен Богу, — заявил он перед судом. — Он создаёт их, и никто не может диктовать ему, как он должен с ними поступать.

   — Вы сравниваете себя с Богом? — спросил председатель суда.

   — В том, что касается собственных книг, да.

   — Десять миллионов французов ждут продолжения истории Жозефа Бальзамо, — сказал судья. — Неужели вы не француз?

   — Противиться просьбам десяти миллионов соотечественников я не могу, — ответил Дюма. — Я воскрешу Жозефа Бальзамо.

И он сделал это. Таким был этот человек, кого нам предстоит узнать, прежде чем мы поймём его связь с картиной Жерома.

Дюма сам поведал нам о первой своей дуэли. Ему исполнилось четыре года; отца недавно схоронили. Мать застала сына в ту минуту, когда он поднимался вверх по лестнице, неся два огромных пистолета. Они принадлежали его богатырю отцу и были такие тяжёлые, что малышу с трудом удавалось взбираться с одной ступеньки на другую.

   — Какого чёрта ты тут делаешь? — спросила мать. — Дай мне пистолеты, ты знаешь, что тебе запретили к ним прикасаться.

   — Пусти меня!— сердито закричал маленький Дюма. — Я иду на Небо. Я хочу драться с Богом и убью его... ведь он убил моего папу!

Мать расплакалась, а потом приказала:

   — Отдай мне пистолеты! В этом доме больше не будет ни пистолетов, ни ружей. С меня хватит войн и дуэлей. Мне больше не нужны герои. Ты понимаешь меня? Ты станешь музыкантом, будешь учиться играть на скрипке, потому что я не желаю больше слышать ни о войнах, ни о революциях, ни об императорах. С сегодняшнего дня я не хочу вмешиваться в Историю.

И в детстве Дюма действительно несколько лет учился играть на скрипке, что позже позволяло ему говорить:

«Да, я скрипач. Рафаэль тоже был скрипачом. Помните об этом».

Но этот рассказ Дюма о его первой дуэли, над которым смеялись критики писателя, у меня улыбки не вызывает. Рассказ этот можно считать вымышленным лишь в том случае, если полностью не принимать Дюма, старого забавника, чьи исполненные тайных ловушек романы плаща и шпаги вышли из моды.

Сам я не отношу этот рассказ к разряду легенд, которые выдумала мать Дюма, питавшая к сыну чрезмерную нежность. Я ему верю, ибо в характере Дюма жила решимость вызвать на поединок самого Бога; разумеется, он ничуть не желал его убить, ибо в мужестве Дюма не было никакой злопамятности.

Возьмите, к примеру, роль Дюма в революции 1830 года.