Биджелоу написал эти слова, хотя он едва знал Дюма, лишь однажды позавтракав вместе с ним. В то время Наполеон III уже посадил свою марионетку Максимилиана Австрийского[49] на мексиканский трон и задумывал создать обширную американскую империю, простирающуюся от Амазонки до Миссисипи и основанную на рабстве негров. Вдохновитель сего проекта был Гранье де Касаньяк, личный враг Дюма. Дюма решил, что настало время отправиться в Америку и написать книгу по этому вопросу, которая изменит позицию Франции и сделает её сторонницей отмены рабства. На эту поездку Дюма денег не просил, он очень хотел, чтобы его пригласили; поэтому он и устроил Биджелоу завтрак на вилле Сен-Грасьен, которую недавно снял.

Узнав о намерении Дюма, посол улыбнулся.

Дюма заметил это и спросил:

   — Вы, конечно, полагаете, что нескольких недель не хватит, чтобы совершить это путешествие и написать книгу?

   — Алексис де Токвиль потратил четыре года на то, чтобы написать свой большой труд об американской демократии, — ответил Биджелоу.

   — Но я не хочу изучать американскую демократию, — возразил Дюма. — Я принимаю её. Я лишь желаю нанести удар в пользу нашего дела. Я не принадлежу к тем медлительным писателям, чей ум движется со скоростью ледника. Я пишу совершенно естественно и много.

   — И вы никогда не правите написанного?

   — Никогда, — ответил Дюма, — хотя иногда и рву. Однажды на репетиции моей пьесы я всё остановил. Директор театра спросил, почему я это сделал... «Позовите пожарного, — сказал я ему, — и сами узнаете». Когда пожарный пришёл, я его спросил: «Почему вы ушли с третьего акта, хотя я видел вас у меня за спиной в течение первых двух?» — «Я вспомнил, что должен кое-что сделать». — «Почему же вы не вспомнили об этом раньше?» — «Меня слишком заинтересовала пьеса», — ответил пожарный. После его слов я разорвал третий акт и написал заново.

Казалось, это не произвело на Биджелоу особого впечатления. Тем более что в комнату вошла любовница Дюма. Отводя писателя в сторону, посол шепнул:

   — Если вы действительно хотите поехать в Соединённые Штаты, то должны будете взять с собой законную жену. Иначе ваше путешествие обернётся для вас катастрофой.

Дюма понял, что рассчитывать на официальное приглашение не может, но тотчас с этим примирился.

   — Когда американское государство освободит чёрных рабов, — любезно заметил он, — оно, вероятно, займётся освобождением белых рабов от тирании условностей. Впрочем, — прибавил Дюма, — я убеждён, что в Америке насчитываются миллионы женщин, столь же привлекательных, как француженки, поэтому нет никакого резона, чтобы я ехал туда с любовницей.

Услышав последние слова, Биджелоу просто оцепенел. Появление такого человека в его стране могло лишь вызвать там скандал. Посол твёрдо верил в наветы, распространяемые Эженом де Мирекуром и, когда Дюма показал ему рукопись «Сан-Феличе», своего романа, где повествуется о трагической любви Нельсона и леди Гамильтон[50], сразу узнал красивый почерк, тот самый, каким Дюма на его глазах писал в посольстве свой адрес. Посол улыбнулся так, что Дюма мгновенно уловил смысл этой улыбки: его хулители повсюду рассказывали, будто писатель нанимал секретаря лишь тогда, когда тому в совершенстве удавалось копировать его почерк. Перешли к столу, и завтрак был в духе Гаргантюа, вполне достойным африканского царька: сперва подали огромного карпа в желе под острым соусом (превосходного, признается Биджелоу); потом жареную баранью ногу (нежнейшую на вкус, по его словам); далее — жаркое из телятины с рисом в томатном соусе.

— Нельзя доверяться профессиональному повару в том, что он может хорошо сделать томатный соус, — заметил Дюма. — Подождите, пока не отведаете соуса, который я сам приготовлю в тот день, когда у моего повара будет выходной.

Тем не менее Биджелоу заявил, что никогда не едал более вкусного томатного соуса.

Наконец на стол поставили два гигантских блюда: одно с фруктами, другое с раками.

«Дюма руками разламывал раков, — рассказывает Биджелоу, — и шумно их жевал. В его манере есть было что-то животное».

После завтрака Биджелоу наблюдал, как Дюма расположился в кресле, и решил, что писатель заснёт, словно объевшийся питон. Но через несколько минут Дюма заворожил всех гостей своей беседой. Он говорил быстро и красноречиво; в его лице, оживляемом лёгкой улыбкой, не было никакого эгоизма, ничего низкого или корыстного. Он презирал лишь одного человека — Наполеона III, кого называл заговорщиком, сравнивая с шакалами и лисицами, что пожирают падаль в ночной тьме.

Хотя Биджелоу в своих воспоминаниях о Дюма рассказывает о том, что слышал блестящую беседу писателя, узнал его почерк в показанной ему рукописи и не нашёл в его физиономии ничего низменного и достойного порицания, он, вопреки тому, что Дюма оказал ему самое радушное гостеприимство, в журнале «Скрибнер’с мэгэзин» за 1871 год даёт волю недоброжелательности, которая свидетельствует не только о расистских, антинегритянских предрассудках посла, но и о глубоком влиянии клеветнических наветов Мирекура на лучших из его современников.

Мать Александра по отношению к своему сыну оказалась в том же положении, что и богиня Юнона относительно брошенного ребёнка (Юнона не знала, что этот младенец Геракл), которому, сжалившись, дала грудь. Богиня сразу столкнулась с жестокой необходимостью бить малыша, чтобы положить конец ненасытному сосанию его жадных губ.

Госпожа Дюма кормила сына как можно лучше, но этого было недостаточно. Александру всегда хотелось есть. Генерал умер, не оставив вдове ничего, кроме долгов. Наследство родителей госпожи Дюма, которые вскоре тоже умерли, было обременено ипотекой до такой степени, что представляло собой скорее источник расходов, нежели доходов.

Кроме того, слежка тайной полиции Наполеона делала опасной помощь вдове генерала, впавшего в немилость императора. Матери Дюма помогали только ближайшие родственники, да и то тайком.

В своих «Воспоминаниях» Дюма не говорит о голоде, от которого страдал в юности; но об этом рассказано в романе «Анж Питу»: маленький крестьянин, кого морит голодом скупая мачеха, чувствует то, что пережил и сам Дюма.

Бедность семьи Дюма подтверждается и той поспешностью, с какой вдова национального героя согласилась содержать лавку, торгующую табаком и солью. Лавка госпожи Дюма представляла собой всего лишь дыру в стене, и торговля этими товарами государственной монополии, приносящая жалкий доход, отличалась от вспомоществования беднякам лишь тем, что эту помощь матери писателя ещё надо было зарабатывать.

В течение многих лет Александр носил одежды, перешитые из старых мундиров отца, и разевал рот от зависти, если видел приехавшего из Парижа франта в новом костюме. Нет ничего удивительного в том, что Дюма, став достаточно богатым, чтобы позволить себе покупать модную одежду, наряжался как павлин.

Что касается еды, то она никогда не теряла для Дюма своего значения. Когда написанная им пьеса впервые принесла Дюма кругленькую сумму, он примчался в ближайший ресторан и оплатил свои обеды на год вперёд.

Целый год можно было не думать о том, где сегодня пообедать!

Человек, не знавший мук голода, ни за что не повёл бы себя так.

Всю жизнь еда была главной заботой Дюма. Единственным его хобби была готовка, а последней книгой — можно даже сказать почти завещанием — оказался «Большой кулинарный словарь».

Мать Дюма, женщина миниатюрная, — размер её талии был меньше размера икры мужа, — даже не могла представить себе, что сын мечтает о горах еды. Она считала свою бедность наказанием, которому Бог подвергнул её за то, что она совершила грех гордыни и вмешалась в Историю.

Но разве она могла утаить Историю от Александра? Множество раз захватчики угрожали Франции, и обитатели Виллер-Котре, закопав в землю свои сбережения, разбегались. С высоты чердака юный Александр наблюдал бой между французскими кирасирами и немецкими кавалеристами. На его глазах умирали от ран солдаты. Сквозь щёлку в ставнях он видел казаков, галопом скачущих по дороге на Париж.