Дюма с удовольствием слушал консьержа. Тут он впервые понял, что каждая личность, сколь бы скромное положение она ни занимала в обществе, по-своему философ, достойный быть выведенным в романе.

   — Конечно, моим жильцам я продаю огарки по самым низким ценам, предоставляя им право первого выбора.

Ну разве Дюма мог не снять эту комнату? Тем более что консьерж, показав на какой-то предмет обстановки, включённый в стоимость комнаты, спросил:

   — А что вы скажете на это?

«Этим» оказался большой секретер; одна сторона его выдвигалась, образуя некое подобие ночного столика.

   — Вряд ли вы найдёте что-либо более приличное, — прибавил консьерж. — Если вы будете принимать по вечерам друзей и они увидят у вас пошлый ночной столик, это их шокирует. Но если они спросят вас, что это за мебель, вы всегда сможете ответить: «Это секретер». И скажете чистую правду.

Когда позднее англичане заполонили Париж, чтобы собственными глазами лицезреть то, что они именовали «разложением французского театра», некий английский критик писал: «С Дюма началось затопление французского театра водами разлившейся кровавой реки убийств, инцестов, супружеских измен, изнасилований, тайных родов, и всё это представлялось на сцене в духе самого гнусного реализма... Дюма начал это состязание в непристойности, которое в конце концов настежь распахнуло люки сточных канав и позволило потоку нечистот смыть со сцены последние остатки приличия...» Быть может, мы должны задать себе вопрос, не несут ли свою долю ответственности за стиль Дюма те фабриканты мебели, что создали гибрид ночного столика с секретером, за которым Дюма написал первые свои произведения?

Можно спорить, была ли сия случайность ещё одной удачей Дюма, пока же, наверное, весьма уместно в общих чертах обрисовать нравы и обычаи той эпохи.

Именно в то время врачи подвергли резким нападкам привычку парижан нежиться в тёплых ваннах. Они заявили, что тёплая ванна вызывает серьёзные расстройства пищеварения.

Тогда в большинстве домов богатых парижан стояла цинковая ванна, под которую была подведена широкая труба: туда клали раскалённые угли, покупаемые у соседнего булочника, и таким манером нагревали воду. От трубы шла вытяжная труба, через форточку в окне выводившая на улицу дым. Бальзак рассказывает, что он каждый день по часу лежал в подобной ванне.

В начале XIX века дома отапливались скверно. Гёте выражал желание, чтобы его каждую зиму вешали, а весной воскрешали, ибо холодные месяцы превращались в мучительную череду обморожений, кашлей и воспалений лёгких.

Стендаль писал, что ходить зимой без тёплого фланелевого белья означает обречь себя на верную смерть; по его словам, такой опыт был проведён в одной больнице над пациентами, которые все поумирали.

Ничего удивительного, что люди раздражались, когда видели Дюма, работающего зимой в одной тонкой рубашке с обнажёнными руками и голой шеей. «Мне от природы тепло», — невозмутимо отвечал он.

Что касается моды, то известно, что в 1823 году, когда Дюма приехал в Париж, Ламартин[63] опубликовал «Смерть Сократа», и после этого самый фешенебельный кутюрье Эрбо создавал платья только из тканей различных серых тонов с длинными оборками-драпри, которые призваны были напоминать о страданиях мудреца, принявшего цикуту.

В 1825 году турецкий разбойник Мехмед-Али, который стал пашой Египта и едва не вызвал войну между Францией и Англией, подарил парижанам жирафа. Толпы стекались взглянуть на диковинного зверя: он располагался в специально построенном павильоне на первом этаже, но корм доставал из кормушки, установленной на втором. Мужские воротнички сразу повысились на пять сантиметров, а самое сильное восхищение вызывали высокие женщины; парикмахеры изобрели причёски «а-ля жираф»; фабриканты тканей выпустили сотни тысяч метров сукон и шелков песочного цвета в коричневую крапинку.

На другой день после битвы при Ватерлоо женщины — во времена Революции и правления Наполеона они доказали, что умеют умирать столь мужественно, как и мужчины, терпеливо вынося холод в лёгких газовых платьях, едва прикрывающих их прелести, — неожиданно вновь вернулись к корсетам и снова стали прятать всё вплоть до лодыжек, кроме того, что открывали взору их целомудренные корсажи. Духовенство — по неведомой причине оно больше одобряет войну, на которой мужчины истребляют друг друга, чем сексуальные страсти, при которых мужчины и женщины сливаются в объятиях, не причиняя друг другу вреда, — горячо поощряло эту новую стыдливость.

Стыдливость зашла очень далеко; когда герцог Беррийский[64] получил удар кинжалом, герцогиня, единственная женщина, находившаяся среди мужчин и способная помочь быстро сделать перевязку, никак не могла решить, может ли она задрать юбку, чтобы снять подвязку.

Сам Дюма рассказывал, что успех его пьесы «Антони» частично объяснялся тем хитроумным способом, каким ему удалось убить женщину, которая боролась с убийцей, но не дала ни порвать на себе одежду, ни обнажить свои ножки.

Принимая это во внимание, трудно объяснить, почему статистика неизменно свидетельствовала, что треть всех детей, рождающихся в Париже, составляли незаконнорождённые.

Таков был мир, в который вступал Дюма в надежде разбогатеть своим пером.

Дюма уже собрался снова сойти с консьержем вниз, чтобы подписать арендный договор на год из расчёта десять франков в месяц, как заметил на лестничной клетке прямо напротив своей двери другую дверь.

   — Не волнуйтесь, — тотчас успокоил его консьерж. — Покой, коего вы желаете, никто нарушать не будет. На этом этаже всего ещё один жилец; это весьма достойная женщина, которая, подобно мне, имеет своё маленькое дело. Она занимается починкой белья, что прачки всегда обещают своим клиентам, но никогда не делают: она пришивает оторванные пуговицы, штопает дырки. У неё уже две помощницы.

Дюма мысленно представил себе матрону лет пятидесяти, у которой уже отросли небольшие усики, и пожалел, что у него не будет молодой, хорошенькой соседки. Но не стоило даже надеяться в придачу к комнате с альковом, гибриду ночного столика с секретером, дешёвым свечным огарком иметь под боком ещё и любовницу.

Он сбегал на почтовую станцию за багажом, торопясь обосноваться в новом жилище, где намеревался провести ночь на полу. Дюма не терпелось увидеть город и театры, хотя недостаток денег не позволил бы ему туда попасть. Когда он поставил чемоданы в почти пустой комнате дома № 1 на площади Итальянцев, расположенного напротив Комической оперы, Дюма на секунду задержался перед дверью «достойной женщины» и, любопытствуя с ней познакомиться, постучал.

   — Да! Кто там? — послышался звонкий голосок, ничуть не похожий на голос пятидесятилетней усатой старухи, какую он себе выдумал.

   — Прошу прощения, — сказал Дюма. — Я снял комнату напротив, но у меня пока нет ничего из вещей, которые должны прислать мне из деревни. Если бы вы могли дать мне стакан воды, вы оказали бы мне великую милость, за что я надеюсь со временем вас отблагодарить.

   — Минуточку, сударь.

За толстой дверью он услышал шаги женщины в домашних туфлях; потом дверь открылась, но лишь на длину внутренней цепочки, ровно настолько, чтобы могла пройти рука со стаканом воды.

Но Дюма узнал довольно много о своей соседке: эта белая, гладкая и пухленькая ручка принадлежала молодой женщине. Он взял стакан и сказал:

   — Благодарю, мадемуазель.

   — Я мадам, — холодным тоном ответили из-за двери.

   — Прошу прощения... Меня зовут Александр Дюма.

Соседка не ответила, и дверь закрылась.

   — Большое спасибо за воду! — крикнул Дюма.

   — Не за что, сударь, — послышалось из-за двери.

Найдётся ли молодой писатель, который не желал бы, подобно Дюма, чтобы ему выпала удача встретить на лестничной клетке молодую соседку, с кем можно было бы завязать приятную интрижку? К тому же звание «мадам» обещало больше, чем звание «мадемуазель», ибо наводило на мысль о пристойном прошлом и предвещало будущее, которое могло оказаться куда интереснее. Короче, она вдова; молодая, хотя и не без опыта.