Ги стало любопытно, кто сказал ему, наверное, написала мать. Они пробрались по тёмному коридору, казалось заставленному мебелью, — туша Буйе заслоняла Ги свет. И когда оказались в тусклой, наполненной табачным дымом комнате, из дальнего угла послышался громкий смех:

   — Ха! Ненавистник священников! Трижды чёрт подери!

Это произнёс удобно сидящий в кресле Флобер. Он вовсю дымил кальяном с длинной, изогнувшейся у ног, будто ручная змея, трубкой. И, пожав Ги руку, сказал Буйе:

   — Этот юный негодник настолько пренебрежительно отнёсся к буржуазному представлению об адском огне, что его вышвырнули из семинарии.

   — Вот как! И, стало быть, он явился обратить нас в свою веру? — воскликнул Буйе, поправляя пенсне. — Может, он не знает, что я муниципальный библиотекарь Руана? Да-да, месье, муниципальный библиотекарь. Представляю себе! Мне надлежит держать ответ перед отцами города. Весьма достопочтенными людьми, месье...

   — Это евнухи! — выкрикнул Флобер.

   — ...я в определённом смысле страж их добронравия...

   — Подлецы!

   — ...и обязан оберегать их политическую непорочность, не якшаясь с заклятыми врагами общественного порядка!

Тут они с Флобером выкрикнули в один голос: «Да здравствуют друзья скотов!» — и громко захохотали.

Ги ожидал не такого приёма. Его обрадовало, что Буйе отзывался обо всём так же непочтительно, как Флобер. Тот и другой явно были старыми друзьями. Он сказал:

   — Я пришёл засвидетельствовать своё почтение, месье Буйе.

   — Вот как? — Буйе глянул на него, потом издал короткий смешок. — Приятно слышать. — И придвинул Ги стул. — Присаживайся, малыш. Не обращай внимания на двух старых дураков. — Потом спросил: — Кальвадоса? — У них с Флобером на столе стояла бутылка. — Или чаю?

   — Спасибо, чаю, — ответил Ги.

Буйе позвонил и отдал распоряжение пухлой молодой служанке. Пока молодой человек ел бутерброды со свежим водяным крессом, его расспрашивали о матери. Флобер предавался воспоминаниям о её брате, Альфреде Ле Пуатвене, интересовался лицейской жизнью. Мужчины с громким бульканьем потягивали кальяны (то была одна из причуд Флобера), а потом ударились в шутовство — завели скабрёзный диалог, в котором Буйе стал архиепископом, а Флобер поочерёдно был месье Гози, его представителем, и весьма достопочтенным отцом Крушаром из ордена варнавитов, духовным наставником разочарованных женщин. Он размахивал руками, давился, кашлял, раскраснелся от смеха, а почти столь же красный Буйе стучал кулаками по столу.

   — Чёрт возьми! Великолепно!

   — П-п-п-п-п-поразительно!

От смеха у них выступили слёзы.

Комната уже тонула в табачном дыму. Ги подумал, что Буйе — замечательный человек и совершенно не соответствует расхожему представлению о поэте. Ему казалось, что под наружным весельем и добродушием этот толстяк прячет страдания и горькую разочарованность. Он догадывался, что Буйе ни за что их не проявит. Флобер в определённом смысле был таким же. Ги ощущал громадный запас любви, даже сентиментальности за жестокими, презрительными словами, которыми он бичевал напыщенных, нудных лицемеров. Эти качества Флобер ненавидел, но к человечеству ненависти не питал — для этого он был слишком добр.

Улучив тихую минуту, Ги обратился к хозяину дома:

   — Я прочёл «Фестон и Астрагал», месье Буйе. И хотел задать вам несколько вопросов об этих стихах.

Он вытащил из кармана книгу и стал искать нужное место.

   — А это что? — спросил Флобер.

Быстро подняв глаза, Ги увидел, что он разглядывает подобранные с пола листы бумаги, — и догадался, что нечаянно вытащил их вместе с книгой. Заливаясь краской, он ответил:

   — Стихи, над которыми я работаю. Они ещё не закончены. Я пока не хотел никому их показывать.

   — Стихи, вот как? — произнёс Флобер. Он бросил на Буйе быстрый взгляд. — Прочти-ка их. Читай-читай.

Ги взял листы и начал читать. На четвёртой строке Флобер сказал: «О, Господи!» — и они опять обменялись взглядами с Буйе. В конце третьей строфы он громко повторил строку:

   — «И моё сердце непременно разобьётся». Так ты выражаешь свои чувства? Мы должны вообразить, что твоё сердце разбивается, как блюдце? И этим образом ты намерен обогатить прекрасную французскую литературу? Читай ещё!

Ги начал другое стихотворение. Слушатели громко булькали кальянами. Дослушав до середины, Флобер не сдержался.

   — Это что такое? «И голубая глубь, как женщина, непостоянна»? Клянусь одиннадцатью тысячами кёльнских дев, неужели возможно до сих пор, до сих пор, в наш просвещённый век, выдавать избитое, вялое, безвкусное сравнение моря с непостоянной женщиной за свежий взгляд? Зачем тут вообще женщина? А? — Он сверкнул глазами на Ги. — Что ты читал? Клянусь всеми святыми, Буйе неповинен в этом!

   — Я... собственно...

   — Шаблонные, заимствованные образы! Нет-нет, малыш. Если хочешь писать стихи, которые хотя бы можно будет читать, надо трудиться. Трудиться. Что скажешь, Буйе?

Тот кивнул, посверкивая глазами.

   — Знаешь ты, что такое труд? — спросил Флобер. — А? Ладно, Буйе тебе объяснит. Или лучше я сам. Буйе десять дней переделывал четверостишие. Это и есть труд.

   — А вот он, — сказал Буйе, — потратил десять часов на три фразы — и они ещё не завершены!

Мужчины дружески переглянулись.

   — Терпение, — сказал Флобер. — Если собираешься писать, нужно терпение. Так, Буйе?

   — Да, Гюстав.

   — А теперь, — сказал Флобер, отодвинув кальян ногой, — чтобы развеять впечатление от этой юношеской писанины, выступят два старых чудака-литератора. Иди сюда, Буйе. — Тот взял Флобера под руку, и Флобер обратился к Ги: — Это мой шедевр, молодой человек. Называется «Шаг кредитора».

И оба, опьянённые больше душевным весельем, чем кальвадосом, пустились в шутовской пляс. Флобера переполняла радость, его усы викинга дёргались вверх-вниз, а Буйе постоянно хватался за пенсне. В конце концов они повалились на диван, хохоча и обнимая друг друга.

Когда отдышались и выпили ещё кальвадоса, Флобер объявил, что ему пора. Буйе ответил:

   — Мы пойдём с тобой. По пути заглянем на Сен-роменскую ярмарку[20].

Эта ярмарка с ларьками, палатками и яркими огнями, тянущаяся вдоль всего бульвара от площади Бовуазен до Булингрена, каждой осенью влекла к себе весь Руан. Буйе, Флобер и Ги шли по ней сквозь завывание шарманок, удары в гонг, бренчание струн, выкрики торговцев сосисками, пирожников, продавцов каштанов, пьяных, скандальных женщин, заблудившихся детей, зазывал с раскрашенными лицами, приглашающих посмотреть акробатов, они видели пятиногую овцу, дрессированных блох, загадочных факиров и непобедимых боксёров.

Терпя толчки и давку, они стояли, глазея на помосты, где усталые, стареющие женщины в грязных трико с блестками задирали ноги, стараясь казаться соблазнительными, и зазывали на «парижские наслаждения». Пялились на силачей, на лилипутов, казалось рождённых одной кошмарной матерью. Потом Буйе и Флобер начали своё неподражаемое лицедейство. Ги шёл позади них. Флобер, заломив шляпу и поджав губы, изображал потешную горожанку, а Буйе, тряся рядом животом, играл роль её недотёпы мужа. Люди оглядывались на двух крупных мужчин и юношу, протискивающихся сквозь толпу, и весело улыбались.

Посреди ярмарки Флобер затащил своих спутников в большую красивую палатку с надписью «Искушение святого Антония»[21].

   — Это старина Легран! — выкрикнул он, перекрывая завывание шарманки. — Пошли. Надо посмотреть — тема священная.

Для Флобера тема эта была поистине священной. Она наложила отпечаток на всю его жизнь. С юношеским пылом он написал «Искушение святого Антония» более двадцати лет назад, и Луи Буйе помог забраковать это сочинение. Он написал второй вариант с теми же страстью и трудолюбием, но понимал, что успеха не добился. И теперь, протискиваясь в палатку, думал о третьей попытке.