— Сколько? — неожиданно спросил Ги.

   — Вас двое?

Молодые люди переглянулись вновь. Такого они не ожидали. И одновременно ответили:

   — Да.

   — Нет.

Ги снова повторил «Да» и сильно подтолкнул Пеншона локтем.

   — Луидор[23], — сказала женщина.

   — Что? Господи!

   — Луидор?!

   — Как вы смеете, чёрт возьми? — спокойно спросила женщина.

Молодые люди с ужасом поняли, что оскорбили её.

   — Но у нас всего десять франков, — сказал Ги. И этим лишь усугубил положение.

   — Вы за кого меня принимаете? — Из-за сдержанного голоса обида её казалась ещё глубже. Они стояли на тротуаре; за ними наблюдала мадам из окна напротив. — Все вы, буржуа, одинаковы. Норовите на дармовщину. Думаете, женское тело стоит всего десять франков? Своих женщин, что ли, оцениваете в эту сумму? Ну так мне цена немного побольше.

Сквозь слой пудры видно было, что кровь бросилась ей в лицо; разговаривая, она как-то странно оттопыривала верхнюю губу, и это очень шло ей.

   — Но, мадемуазель...

   — Пожалуйста, мы не хотели вас обидеть.

   — Приносим свои извинения, мадемуазель.

   — Десять франков тут ни при чём... Я хочу сказать...

   — Он хочет сказать — можем ли мы загладить свою вину?

   — Мадемуазель, позвольте вас пригласить выпить кофе, пива, ликёра...

   — Право, мадемуазель, мы вовсе не хотели...

Молодые люди извинялись наперебой, и внезапно она рассмеялась. У неё были очень белые зубы; в окружении красных губ они выглядели красиво.

   — Хорошо. Угостите меня кофе.

Они побежали за фиакром, взбудораженные этой встречей, радуясь обществу женщины и сладостному, тайному ощущению её опасности. В фиакре они сидели по бокам от неё, выпятив грудь.

Потом в кафе «Родник» они мысленно молились: «Господи, пусть мимо пройдёт кто-нибудь из лицеистов и заметит нас», — курили сигары и старались, когда вспоминали об этом, выглядеть пресыщенными и беспечными. Женщина, посмеиваясь, пила анисовую настойку. К ним подошёл разносчик горячих пирожков, она взяла три, съела и облизала пальцы.

   — Как я их люблю! — вздохнула она. — Потому и такая толстая — поглядите: жуть.

Звали её Адриенна Легей. Приехала она из Фекана. Когда молодые люди захотели узнать о ней побольше, она с улыбкой ответила: «Нет-нет, достаточно. Это некрасиво с вашей стороны» — и провела по их щекам толстым пальцем.

Наконец Адриенна сказала:

   — Мне пора. Благодарю вас, господа. Не провожайте. Теперь все мои раны исцелены.

Её белые зубы вновь блеснули в обрамлении красных губ. Она чмокнула обоих в щёку и ушла.

   — Хорошо с ней было, — сказал Ги, когда они вернулись в лицей.

   — У меня такое ощущение, будто я с нею переспал, — сказал Пеншон.

   — У меня тоже.

Оба шумно вздохнули.

   — А раньше б я и смотреть не стал на такую толстуху.

   — Да, она толста, — сказал Ги. — Пышка.

В середине июля, когда Ги напряжённо готовился к экзаменам на степень бакалавра, пришло краткое письмо от Флобера. Он сообщал о смерти Буйе. Ги знал, что поэт болен, но, поглощённый занятиями в лицее, две недели не мог выбраться на улицу Биорель. Полученная весть потрясла его, но не до глубины души — он был ещё слишком молод.

Жарким утром несколько дней спустя Ги шёл с Флобером и Пеншоном в скромной похоронной процессии по улицам Руана с их средневековым великолепием, по рыночной площади, где сожгли Жанну д’Арк, по улице дю Массакр, по улице дю Руж Мар, мимо большого собора с тремя шпилями и сверкающим витражом. Через неделю он сдал экзамены и вернулся в Этрета. Мадам де Мопассан не обманула ожиданий сына; родители пришли к решению, что он должен ехать в Париж, изучать право. Право? Что ж, это всегда молчаливо подразумевалось, хотя кузен Луи терпеть не мог юридических наук и предостерегал Ги от занятия ими.

Но это предостережение, лёгкая скорбь о смерти Буйе и необходимость расстаться с Этрета оттеснялись на задний план мыслью о Париже — великолепном городе, центре мира.

Белые шары газовых фонарей излучали свет, ветерок шевелил листву платанов. Бульвар оглашали грохот фиакров и трёхконных омнибусов, говор толпы на террасах кафе, бой часов, крики носильщиков, свистки подъездов, звуки шарманок, выкрики лоточников, шарканье ног по тротуарам и та мощная, слитная, размеренная пульсация, что представляет собой дыхание громадного города.

Ги находился в центре центра мира — в той его части между театром «Жимназ» и церковью Мадлен, которая носит всем известное волшебное имя — Бульвар.

Всё остальное не волновало его. Елисейские поля[24] с неприветливыми особняками банкиров, строгими фасадами, с широкой полупустой проезжей частью, с редкими магазинами и кафе были холодными, чопорными. Правда, в конце улицы имелись кабаре, но надо сказать, что большую часть года даже немногочисленные рестораны, чтобы не разориться, превращались в дома свиданий. Монпарнас и Левый берег казались чуть ли не местами ссылки; Монпарнас представлял собой деревню с тёмными улицами, лачугами и ветряными мельницами. За воротами Сен-Дени[25] лежала дикая сельская местность, жители её носили блузы. А истинно парижская жизнь шла на беспутных, шумных, коварных, жестоких, неуёмных и насмешливых двух километрах Бульвара.

Было шесть часов, в это время Бульвар каждый вечер оживлялся. Охваченный восторгом Ги шёл по нему. Париж — какой это замечательный город! Молодой человек всё не мог наслушаться, наглядеться. Проносились, покачиваясь, чёрные и жёлтые фиакры с занавешенными окнами, кучеры в цилиндрах и накидках с бесстрастным видом петляли между маленькими омнибусами с сиденьями для мужчин наверху. Изредка проносились фешенебельные ландо или коляски, посверкивая бронзовыми фонарями. Казалось, весь Париж высыпал из домов. Магазины были залиты светом, там теснились покупатели и будут тесниться до десяти часов — у Тона, императорского поставщика мебели, Жиро, где можно найти самую модную галантерею, Вердье, изготовителя самых изящных тростей; а для бульвардье[26] трость не менее необходима, чем брюки.

За стоящими на тротуарах столиками кафе мужчины с изящными усиками и бородками с величественным видом покрикивали: «Гарсон, кружку пива!» или «Абсента!» — галантно склонялись к рукам женщин, которые подходили, придерживая длинные юбки со шлейфами. Носильщики в синих фартуках, пошатываясь, несли корзины устриц и омаров в «Мезон д’Ор», где в обитых красным плюшем отдельных кабинетах, видимо, завязывались самые пикантные любовные истории. Ночи напролёт там велись азартные игры, проигравшиеся, разорившиеся завсегдатаи, которым негде было жить, храпели на диванах. Под газовыми фонарями зазывно улыбались женщины в платьях с низким вырезом. Яркие, восхитительные, они стояли, уперев руку в бедро, и насмешливым взглядом полузакрытых глаз раздевали прохожих.

Ги находился в Париже уже десять дней, его зачислили на факультет права. В первый вечер он стоял под деревьями в толпе у кафешантана «Альказар», слушал, как знаменитая Тереза поёт грудным, хрипловатым голосом «Ты щекочешь своими усами меня», и восторженно подхватывал припев вместе с остальными.

Проходя по саду Елисейских полей, он миновал парочку, слившуюся в объятиях и стонущую на скамье. Заглянул в кафе «Элде». Сидевшие за столиками офицеры звали Феликса, метрдотеля, каким-то таинственным образом узнававшего обо всех новых назначениях и повышениях по службе в гарнизоне раньше их самих.

Огни в окнах Тюильри[27] каждую ночь ярко горели до рассвета. Император с императрицей давали один блестящий бал за другим. Люди говорили, что Париж никогда не бывал таким весёлым, таким очаровательным. Барон Османн[28] снёс средневековые трущобы и проложил по городу новые великолепные бульвары. Деньги повсюду лились Сеной в половодье, и нищета соседствовала с безудержной расточительностью.