— Месье Мопассан! — послышался из-за ширмы пронзительный голос месье Понса. — Нужно пересчитать эти бланки требований.

   — Слушаюсь, месье.

Ги никогда ещё не испытывал такой ненависти к этому месту.

Чуть слышно донёсся бой часов во дворе министерства — уже двенадцать. Месье Патуйя заёрзал на стуле, это означало, что близится время обеда. Ги очень хотел есть. Теперь голодная жизнь начиналась у него не в конце месяца, а в середине, поскольку, едва его назначили на склад бланков, отец урезал ему пособие. Ну что ж, с обедом придётся подождать до завтра. В конце концов, многие знакомые живут в таких же условиях годами, особенно художники из Аржантея и других приречных деревень. Он постоянно встречался с ними на улицах и в самых дешёвых харчевнях — с Ренуаром, Сислеем, братьями Кайботт. Вечером два дня назад Ренуар остановил его на улице Клозель и сказал, что собирается писать большую картину с лодочниками на Сене.

   — Это будет группа, четверо-пятеро мужчин, возможно, одна девушка — я ещё не решил. Хочу назвать её «Завтрак гребцов», общий замысел тебе понятен. Может, ты, Ток и остальные ребята с «Лепестка» попозируете?

Ги рассмеялся:

   — Вряд ли их удержишь долго в неподвижности. Спасибо за честь.

Эти художники никогда не говорили, что кто-нибудь покупает их картины. На улице Бреда жил консьерж, во дворе у него стоял сарай с протекающей крышей, там хранилась куча картин Клода Моне[66]. Он просил по сто франков за каждую. Папаша Танги, торговец картинами с улицы Клозель, был более практичным, запрашивал по пятьдесят франков за Ренуара и по тридцать за Сезанна[67]. В «Салоне Отвергнутых»[68] служителям приходилось удерживать зрителей, чтобы те не пытались проткнуть тростью или зонтом полотна импрессионистов! Г и слышал о живущем по соседству бедняке, который ценой ужасных лишений увешал их картинами целую комнату. Он не мог купить керосина для лампы и часами простаивал перед ними со свечой. Соседи смеялись над ним, слыша его слова, что «этим картинам предстоит висеть в Лувре». И определённо считали его сумасшедшим.

Но всё же бывали и счастливые минуты. Министерство пока что не сломило его! Ги с удовольствием подумал о Марселле, девице из Фоли-Бержер; у неё был бесплатный доступ в театры «Водевиль» и «Олимпия», и они встречались еженедельно, когда она не работала, ходили на спектакли, словно двое буржуа.

В тот вечер месье Понс, приложение к бланкам требований, покинул рабочее место в пять часов — его зачем-то вызвал заместитель директора. Ги удрал и встретил Синячка в кафе возле «Жимназ».

   — Господи, уж не закрылось ли твоё министерство?

   — Послушай, старина, — сказал Ги. — Может, снимем у Сембозеля койки в «Морячке»? Будем жить прямо там!

   — Хорошо. Раз ты уже не на службе, поедем ранним поездом.

Сембозель согласился. И они, довольные, в полосатых майках, с загорелыми, голыми по плечи руками, ждали Тока и остальных. На голове у Ги соломенным нимбом красовались остатки старой шляпы.

   — Вот и вы, хромые ублюдки, — приветствовал их Ги, за что удостоился негодующих взглядов буржуа. — Вас не привлекут к суду? — Потом повысил голос, чтобы его слышал некий месье с розеткой Почётного легиона в петлице. — Эй, Томагавк, твоя сестрица избавилась от плода?

Друзья веселились. Это бесстыдство, это шокирование буржуа было своего рода местью за тюрьму-министерство, протестом против засилья респектабельности. Из того же протеста час спустя они бегали мокрыми по мосту среди прохожих, влезали на перила и с непристойными криками ныряли.

В воскресенье утром друзья поднялись чуть свет и прошли на вёслах девяносто километров. На обратном пути остановились в Шату и зашли выпить пива.

   — Сколько мы сегодня прошли — все знают, а? — усталым голосом спросил Томагавк. — Синячок подсчитал. Около девяносто трёх.

Позади них мужчина в гребном трико фыркнул:

   — Чего — метров?

   — Километров.

Тот фыркнул снова и отвернулся. Ги спросил:

   — Гребём наперегонки до моста и обратно?

   — Идёт.

Мужчина побежал к своей привязанной рядом лодке. Ги не спеша допил пиво и рысцой затрусил к берегу. Соперник его уже плыл к мосту. Друзья смотрели, как Ги отвязал одну из ближайших лодок, взял вёсла и принялся грести. Он сократил разрыв, почти настиг соперника, затем последним рывком обогнал, выскочил на берег и протянул тому руку, чтобы помочь выйти.

   — Ну что, обратно — вплавь?

Тот, тяжело дыша широко раскрытым ртом, покачал головой. Когда Ги нырнул и поплыл, Томагавк сказал:

   — Чёрт возьми, только посмотрите — не знаю, как ему это удаётся.

Все дружно согласились.

   — У меня сейчас не хватило бы сил.

   — У меня тоже.

Подобных дней ещё не бывало. «Лепесток розы» и его команду знали все смотрители шлюзов, все владельцы кабачков от Жанневильера, Нантера, Буживаля, Сартрувиля до Медана и Триеля. Не обходилось и без девиц, неизменно готовых заняться любовью. С ними бывала то Мушка, спавшая со всеми по очереди, то Мими, маленькая, стройная, утверждавшая, что ей двадцать лет, хотя не могло быть больше семнадцати. Плавала и ныряла она не хуже любого мужчины, знала всех лодочников. Ги сперва был удивлён, потом восхищен её опытностью в любви. Она была извращённой, знала много способов. Остальные шумно предупреждали: «Смотри, Прюнье, тобой заинтересуется полиция!»

Иногда в поезде из Парижа Ги знакомился с какой-нибудь вдовушкой нестрогого поведения или с парочкой фабричных девиц. Он и его друзья знали и брали к себе в лодку всех, стремящихся по выходным получить бесплатные обед и увеселительную прогулку, а также профессионалок из борделей. Иногда Ги привозил из города Марселлу или другую проститутку, та садилась на корму лодки, набрасывала на плечи боа из перьев, обнажала ноги и сардонически улыбалась гребцам, скрипящим зубами от вожделения.

Два-три раза в неделю Ги ночевал в «Морячке»; этот кабак они окрестили «колонией Аспергополис»[69]. После бурно проведённых там вечеров Ги поднимался в пять утра, фехтовал с Було, жившим там художником; потом спускал на воду лодку и при любых обстоятельствах успевал на последний поезд до Парижа. Дважды, выходя пораньше, добирался до города пешком. Когда возвращался поездом с проститутками, они вели «профессиональные» разговоры, наслаждаясь молчанием сидевших вокруг буржуа, и хохотали до слёз, сойдя на перрон вокзала Сен-Лазар.

Ги грёб лучше, чем любой из его друзей. Ел за троих; руки и лицо его обветрились и загорели. Он заводил дружбу с бродягами, барочниками, прачками, хозяйками борделей, мясниками, зеленщицами, солдатами, даже с приехавшими на отдых и держащимися особняком буржуазными семейками. Матушка Прюб, сгорбленная мойщица полов, большая его приятельница, приносила ему по утрам «железистой воды»; ногой распахивала дверь и входила с большим кувшином, на дне которого позвякивали ржавые гвозди.

   — Пей, малыш. Для здоровья, — говорила она с радостным, похожим на кудахтанье смехом.

Четырнадцатого июля хозяйка местного борделя мадам Сидони облачилась в красно-сине-белое кимоно и отдалась Ги «по случаю национального праздника».

На Сене не было ни единого заливчика, которого Ги не смог бы узнать хоть днём, хоть ночью. Потом в их команде неожиданно произошёл раскол. Томагавк, Одноглазый и Ток хотели спуститься по течению и устроить штаб-квартиру в ресторане Фурнеза, рядом с «Лягушатней». Ги и Синячок были против.

   — Сами же знаете, это рай для воскресных путешественников, — сказал Ги. — Не проплывёшь и десяти метров, чтобы в тебя кто-нибудь не врезался.

   — Может быть. Но здесь становится всё больше лесбиянок, — возразил Одноглазый.

   — Ха! Тебя что, жена Сембозеля не подпускает к себе?