Ги пошёл к двери. Марселла сказала:

   — Ги, почему ты ни разу... ни разу не сказал, что любишь меня?

Он остановился в проёме и на миг заколебался.

   — Из чувства самосохранения.

Послал ей воздушный поцелуй и вышел.

Вечером, когда Ги вернулся, Марселлы не было. На столе лежала записка, где говорилось, что она больше не может сидеть здесь. «Если хочешь видеться со мной и дальше, я буду на улице Клозель». То был один из её прежних адресов. Ги стоял с запиской в руках, чувствуя себя неожиданно осиротевшим.

Обеды «Освистанных» устраивались поочерёдно то в кафе «Риш», то у Вуазена, Пелеса, Адольфа. У Вуазена, казалось, все пили больше и разговаривали громче.

   — Гарсон, бутылку «Коте дю Рон»! — прогремел Золя.

   — Несу, месье. Несу.

Ги сидел в дальнем конце стола. Он не принадлежал к освистанным авторам, и его обязанностью было провожать Флобера домой. Он стал младшим членом этой группы благодаря тому, что его видели у Флобера каждое воскресенье. Ему было понятно, что это громадная удача.

   — Да или нет? Отвечай, Золя, — настаивал Доде, теребя свою козлиную бородку. — Да или нет?

   — Нет, — ответил Золя. — Ни разу в жизни не был с проституткой.

   — Чёрт возьми! — воскликнул Флобер. — Вот вам новый научный метод!

В пропахшем вином зале клубился табачный дым. Было уже за полночь; писатели принялись за обед в семь часов и до сих пор ещё медленно ели. Еда была вкусной и обильной. Флобер и Золя сидели без пиджаков, с засученными рукавами и повязанными вокруг шеи громадными салфетками. Флобер, по обыкновению, разулся. Они жадно уничтожили свои любимые блюда: Флобер — фаршированную утку по-руански с горошком, Золя — громадную тарелку марсельского буйабеса, Тургенев — большие порции икры, Гонкур — суп из палтуса, Доде и Ги — рубец по-кански. Затем были поданы бараньи котлеты, запечённые устрицы, слоёный пирог, страсбургская колбаса, варёные овощи, заливные яйца, язык в желе, всё это запивалось большим количеством «Коте дю Рон» и бордо.

   — Дорогой мой! — Флобер взмахнул ножом с прилипшим к нему кубиком кантальского сыра. — Мужчина, который ни разу не просыпался в чужой постели, не лежал в ней, глядя на женщину, всё ещё остающуюся незнакомой, которую он никогда больше не увидит, и не испытывал из-за этого нежной грусти, можно сказать, и не жил.

   — Конечно!

   — Да, да.

Заговорили все сразу — кроме Гонкура. Он вяло окунул вилку в банку китайского имбиря, выловил кусочек корневища и отправил в рот.

   — Ты не понимаешь всей сложности тонких переживаний визита к проститутке. — Лицо Флобера раскраснелось. — Тут смешиваются деньги, страсть, страх, самоуничижение, утончённая горечь.

   — Да. Я согласен с Флобером. Он прав, — заговорил Тургенев. — Женщины в России это знают. И могут оскорбить тебя для полноты наслаждения.

   — Брр... Сложности русской души!

   — Нет, нет, послушайте. У русских крестьянок есть некий фатализм, оказывающий то же воздействие. Это восхитительно — в нём есть мысль о смерти и самоосуждение.

   — Приправа из греха и религии, — сказал Доде.

   — Браво!

Все рассмеялись.

   — Золя, передай кальвадос.

Золя откинулся на спинку стула, дав свободу своему животу. Ги заметил, что он начинает толстеть и выглядит уже более преуспевающим.

   — Осмелюсь сказать, что такой же фатализм присущ лапландцу, если он беден и жалок. Это вопрос среды, социальных условий.

   — Главное в общении с проституткой — это отказ от себя, — сказал Гонкур, очищая грушу. Ел он медленно, сосредоточенно. — Утрата собственной личности в той свободе, которой жаждешь и вместе с тем страшишься.

   — Видите, Гонкур в этом знаток, — лукаво ввернул Тургенев.

   — Специалист по фабричным девицам. Ложился ты с ними в постель? — спросил Доде Гонкур и, продолжая есть грушу, сардонически поглядел на него.

   — Однако распутство наверняка должно быть стихийным, — сказал Золя. — А борделей я не понимаю. Как социально-политическое установление, столп республиканской формы правления — да. Но как гигиенический центр, куда идёшь в заранее намеченный час, будто в баню — уффф! Признаюсь, я никогда не был способен войти в бордель.

   —  А я ходил, — загремел Флобер, — и часто! Это безнравственно, если угодно, но бордели мне нравятся. В подобных местах видишь такую волшебную, показную, дешёвую грусть. Сердце у меня начинает колотиться всякий раз, когда я вижу одно из этих ярко разряженных созданий, идущее в свете фонарей под дождём. Помню, студентом я часто сидел за столиком на бульваре возле какого-нибудь кафе в жаркие вечера, чтобы посмотреть на них Особенно много проституток было между Оперой и улицей Друо. И они проходили медленно, глядя на тебя, так близко, что дымок твоей сигары начинал колыхаться, а за ними тянулся запах их духов и тел. А?! П-п-потрясающе!

   — Вот-вот!

Тургенев, Доде и Ги горячо зааплодировали. Раскрасневшийся от вина и расстегнувший воротничок Золя смеялся вместе с ними. Гонкур подлил себе ещё мятного ликёра. Доде, Тургенев и Ги разлили по стаканам вторую бутылку коньяка. Флобер пил превосходный вуазеновский кальвадос.

Доде стал представлять Наполеона Третьего. Чуть ссутулился, заложил одну руку за спину, другой принялся крутить ус и, приволакивая ногу, зашагал вокруг стола, а все наперебой сыпали глупыми высказываниями императора — подлинными, бережно хранимыми в памяти.

Золя извинился, встал и вышел. Гонкур сказал:

   — Поразительно, сколько ему нужно справлять малую нужду. Это уже пятый раз за вечер. Пригласи его куда угодно, и он спросит только, сможет ли он там достаточно часто ходить в туалет!

Все засмеялись; это было правдой.

Когда после возвращения Золя заглянул официант, они попросили ещё сигар и кофе. Тургенев потребовал борща со сметаной, потом громко запел по-русски.

Затем они принялись вспоминать о своих любовных похождениях. Тургенев подробно рассказал о связи с юной революционеркой, она жила под лестницей многоквартирного дома «из принципа» и предпочитала заниматься любовью, стоя ночью посреди замерзшей Невы, потому что не признавала проявления чувств в уединении.

   — Было замечательно, — сказал Тургенев. — Правда, очень холодно! И она часто прятала под юбкой мешочки с порохом!

Доде рассказал о кратком, но пикантном эпизоде с женой хозяина зверинца в Марселе.

   — Муж подозревал нас. И нам приходилось встречаться в палатке, где он держал верблюда.

Золя не мог забыть, как к нему, семнадцатилетнему, привязалась женщина несколькими годами старше и, как он полагал, замужняя.

   — Симпатичная, скромно одетая. Возможно, не осмеливалась пристать к кому-то постарше, и эта мысль волновала меня. Думаю, она была женой какого-нибудь мелкого служащего. Маленькая, смуглая, лет двадцати восьми — тридцати, в приличном костюме.

   — Записи ты вёл? — спросил Доде.

   — Да я не знал, куда вести её, — ответил Золя. — Кругом были только длинные улицы. Пока мы шли по ним, она смотрела на меня прямо-таки умоляюще, так ей не терпелось.

   — Дальше!

   — На каждом повороте перед нами представал всё тот же безнадёжный вид. Денег на отель у меня не было. Я не знал, что делать. Потом вдруг женщина потянула меня за руку; неподалёку была маленькая церковь, за ней — кладбище. Мы пошли туда, моросил дождь. Потом мы выбрали надгробную плиту под деревом и улеглись на неё.

   — И у женщины три недели со спины не сходила надпись «Вечная память»! — громко произнёс Флобер.

Как все расхохотались!

Затем, светясь круглым лицом при этом воспоминании, Флобер стал рассказывать о Кучук-ханум, египетской куртизанке, с которой спал четверть века назад, когда путешествовал по Востоку.

   — На ней были розовые шаровары, а выше только красная вуаль. Была она высокой, с замечательными пухлыми плечами, не столь смуглой, как арабка, черноглазой, с чёрными подведёнными бровями, большегрудой. Я пошёл с ней в спальню. Она только что вымылась. Стала плясать, с силой прижимая одну к другой обнажённые груди. Вокруг талии у неё была повязана коричневая бахромчатая шаль. Потом после обеда мы пошли в дом Кучук, и я попробовал другую девочку — Сафию, танцовщицу. Она всё время сладострастно извивалась, но мне снова захотелось Кучук. И на сей раз было лучше всего. Держа ожерелье Кучук в зубах, я чувствовал себя тигром!