Кабачок находился рядом. Жанно втащил туда мальчика. Заведение оказалось скверным. В воздухе плавали клубы вонючего табачного дыма. Матросы и рыбаки за столиками шумно разговаривали, спорили, кое-кто пел пьяным голосом. Люсьен сильно закашлялся, лицо его побагровело. Он сплюнул на пол. Когда они сели за столик, Жанно сказал хозяину:

   — Три кальвадоса.

Хозяин, щуплый человечек с длинными вислыми усами, в грязном фартуке, поколебался, глядя на Ги, потом зашаркал за стойку. Люсьен посмотрел на мальчика.

   — Если боцман не может выпить с командой, он никуда не годится, так ведь?

   — Э... да.

Ги улыбнулся в ответ. Когда выпивка была подана, Люсьен придвинул один стакан мальчику. Мужчины, запрокинув головы, выпили крепкий кальвадос одним глотком. Видя, что Ги не пьёт, изобразили крайнее удивление.

   — Что же ты?

   — Боцман, — ответил Ги, — от выпивки не отказывается.

С этими словами он схватил стакан и, запрокинув голову, как взрослые, вылил содержимое в рот. Горло его обожгло, будто огнём, раздался общий хохот. Из глаз Ги покатились слёзы, его неудержимо затрясло. Он раскрывал рот как рыба, силясь вдохнуть. Вокруг все хохотали.

   — Ещё по одной.

Жанно поманил хозяина, всё ещё державшего в руке бутылку. Тот налил ещё три порции. Ги проглотил вторую.

   — Теперь ты уже никогда не умрёшь от цинги!

Ги хотелось свежего воздуха. А табачный дым становился всё более густым и едким. Вскоре матрос в углу заиграл на концертино, и вся толпа заревела песню. Ги осторожно отодвинулся назад вместе со стулом. Он хотел сказать, что ему нужно срочно уйти. Жанно одной рукой прижал его к сиденью:

   — Что такое? Сильная качка, а? Хозяин! Где кальвадос?

Снова были наполнены стаканы.

   — Пей, — сказал Люсьен, поднимая свой стакан. — Лучшее средство на свете от дурного настроения. Уж не морская ли болезнь у тебя?

   — Что? Морская болезнь? — вмешался Жанно. — Только не у этого человека. Он насквозь просолился. Пей, пей, Гиймо[7].

   — Меня зовут Ги де Мопассан.

Прозвучало это как-то неразборчиво. Ги ощутил на лице пот. Люсьен и Жанно, потешаясь, старались напоить его допьяна. Однако он понимал, что дело здесь не только в желании посмеяться. Так принимало мальчика с частицей «де» перед фамилией это общество бедных рыбаков и матросов. Они словно бы говорили ему: «Мы будем обращаться с тобой как с равным — на своих условиях. Не думай, что принимаешь нас в друзья. Мы примем тебя, если захотим. И это, если угодно, не только насмешка, но и некоторый вызов, и мы хотим, чтобы ты встретил его мужественно. Не сумеешь — ладно, мы всё равно будем держаться с тобой по-хорошему, но — кем ты для нас будешь? Гиймо?»

Г и нравились Жанно и Люсьен: это были прекрасные моряки и хорошие люди. Со всей небрежностью, на какую был способен, он взял стакан, отхлебнул маленький глоток, потом понял со страхом, что жжение от такого питья только усилится, и опрокинул кальвадос в горло, как прежде. Крепкий напиток прошёл по пищеводу, словно расплавленный металл. Мальчик через силу улыбнулся, хотя из глаз у него снова потекли слёзы.

   — Боцман, ты как хлещешь это пойло, будто внутри у тебя бочонок, а не желудок.

Концертино, казалось, стало звучать гораздо громче. Качающиеся предметы постепенно начинали раскачиваться всё быстрее, быстрее. Стол завертелся. В помещении было душно. Мальчик закрыл глаза — и поспешил открыть снова. Так было хуже; он откинулся назад, в желудке забурлило. Ги понял, что его скоро стошнит. Он стиснул обеими руками железную перекладину под столом. Нет! Он покажет им. Он так легко не сдастся. Лоб его похолодел. Из желудка стал выбираться какой-то спрут.

Жанно и Люсьен поднялись.

   — Пошли, боцман.

Держась за стол, мальчик встал. Пол казался вязким. Все лица были ярко-красными, шум стоял оглушительный. Ему пришлось держаться за дверь, пока Люсьен и Жанно расплачивались; потом все трое вышли. Свежий воздух показался мальчику приятной холодной ванной; в следующий миг он обжёг ему горло. Ги собрался с силами и пожал мужчинам руки.

   — Спасибо, Люсьен.

Тот, казалось, неистово раскачивался.

   — А заплётка тебе не нужна?

   — Завтра, — ответил Ги.

К спруту присоединились три медузы, и все они принялись высасывать кости его ног. Он пытался не бежать — и всё же, казалось, бежал; дорога улетала назад. Мальчик оглянулся. Два нечётких силуэта — видимо, Люсьен и Жанно стояли на углу, прощально махая руками. Ги собрался с последними силами и помахал в ответ. Потом ощутил неодолимый позыв к рвоте и бросился в придорожные кусты.

Это был не самый приятный способ набираться жизненного опыта; однако тем эпизодом Ги был доволен. При встрече два дня спустя Жанно с Люсьеном тепло приветствовали его и заговорили с ним как со взрослым. Обычно он бывал в их обществе на берегу, а теперь для него всегда стало находиться дело на какой-нибудь из лодок, и в хорошую погоду он возвращался на берег только в сумерках.

Мать не чинила ему в этом препятствий. Иногда лишь напоминала, что всё же нужно уделять какое-то время занятиям. Учёба, к счастью, давалась ему легко; требовалось только регулярно заниматься. После разрыва с мужем мадам де Мопассан сама занялась обучением сыновей, поставила письменный стол в комнате Ги на первом этаже, купила необходимые книги и составила для него план чтения.

Временами, когда они разговаривали о книгах, мать заводила речь о своём старом друге Гюставе Флобере[8]. Флобер, объясняла она, враг буржуа — то есть чёрствых средних классов, обладающих громадным могуществом во всех сферах жизни, чудовищно самодовольных и прикрывающих свою жадность узколобым догматизмом. Несколько лет назад, рассказывала мать, буржуа пытались отомстить Флоберу, возбудив против него дело в суде из-за «скандального» романа «Госпожа Бовари»[9]. Но обвинение потерпело фиаско, и Флобер стал одним из самых знаменитых писателей.

   — Твой дядя Альфред был его ближайшим другом. (Альфред Ле Пуатвен[10], брат Лоры, скончался за два года до рождения Ги.) Он тоже любил обливать буржуа грязью.

   — Мама, а мы разве не буржуа?

   — Буржуа и мы, и, собственно говоря, сам Флобер! — Мать рассмеялась. — Но, видишь ли, он, в сущности, нападает на людей, ненавидящих и презирающих искусство, бесчувственных и нетерпимых, которые чрезмерно заносятся и до смешного нелепы в своём чванстве.

   — А-а...

   — Это замечательный человек. Надеюсь, ты познакомишься с ним, когда станешь постарше.

Мать сказала, что Флобер не писал ей несколько лет, но теперь пишет снова, вспоминает счастливые дни юности, проведённые в Руане в доме Ле Пуатвенов, взволнованное чтение стихов Виктора Гюго в мансарде в Фекане.

Прошли зима и весна. После Пасхи мать сказала Ги, что ему нужен более сведущий учитель по латыни, грамматике и арифметике, чем она, и, к его удивлению, отдала их с Эрве в руки местного священника, аббата Обура, жившего по соседству.

Так начался новый, странный и довольно весёлый, период в жизни Ги. Аббат был приятным человеком, невысоким, пухлым, с чуть искривлённым носом и рассеянным видом, за которым таилась неожиданно острая наблюдательность. Он настоял на том, чтобы давать им уроки в самом, казалось бы, неподходящем месте, на церковном кладбище; однако мальчики вскоре нашли, что место это приятное, красивое и его замшелые стены защищают их от ветров.

Они втроём бок о бок садились на какой-нибудь надгробный камень и принимались за французские причастия, латинские аблативы и тройное правило. Когда урок для Эрве оказывался трудным, аббат позволял ему играть в одиночестве. Иногда он откладывал книги, одёргивал сутану и говорил: «А теперь, мальчики, развивайте память, учитесь наблюдать» — и предлагал им заучивать имена людей, написанные на чёрных деревянных крестах и каменных памятниках.