У Оффенбаха в Этрета была вилла, названная «Орфей» в честь блистательной оперетты «Орфей в аду», арии из которой несколько лет назад распевал весь Париж. Считалось, что он обладает «дурным глазом», и юные танцовщицы его побаивались. Ги часто видел, как он идёт на пляж, бледный от рисовой пудры и сильно благоухающий одеколоном, нервозный, суетливый, низкорослый, отвечая быстрой, беспокойной улыбкой людям, которые приветствовали его, приподнимая шляпы. Даже в жару, когда все надевали летние платья и лёгкие пиджаки, Оффенбах появлялся закутанным в шарфы и даже меха, отшатывался, если возле него возникали потоки воздуха, хоть бы и от кружения юбки. Но когда он поднимался на эстраду и оркестр начинал играть его вальс или польку — о, как сидящие на зрительских местах женщины принимались орудовать спицами из слоновой кости в такт музыке!

Помимо жён и сестёр с осиными талиями и с парой очаровательных лент «следуй за мной, юноша», развевающихся позади, когда они шли, шурша платьями, появились другие женщины, которых Ги раньше не видел. Великолепно надменные, они разъезжали в рессорных ландо или каретах, величаво прогуливались по пляжу. Их большие, чрезмерно подведённые глаза, казалось, глядели на всё с презрением, влажные лилово-красные губы кривились в лёгких насмешливых улыбках. Это были особы лёгкого поведения, кокотки. Они наезжали в Этрета на день-другой из Дьеппа и Трувиля, где, восседая, будто королевы, с обнажёнными плечами и приоткрытой грудью, в платьях с серебряными блестками и большими пряжками с бриллиантами или жемчугами, пренебрежительно просаживали за ломберными столиками состояния своих любовников.

Ги восторженно глядел на них. Повсюду словно бы открывались новые горизонты. Однажды в Фекане, когда он с двоюродным братом, Луи Ле Пуатвеном[15], проходил мимо изящного дома, именуемого «Вилла «Гортензия», на подъездной аллее которого стоял экипаж, Луи сказал с улыбкой:

   — Она приехала.

   — Кто?

   — Гортензия Шнайдер.

Луи приехал из Парижа, где только что начал учёбу на факультете права в Сорбонне, и знал всех героев дня. Но даже Ги слышал об этой звезде оперетты, подопечной Оффенбаха и любимице парижан, с тех пор как она исполнила роль Елены Прекрасной. Ещё были живы воспоминания о той минуте, когда Гортензия в синем, усеянном звёздами платье спартанской царицы вышла на авансцену, запела знаменитую арию «Небесная любовь...» и привела весь зал в неистовство.

   — Скрывается, и я не удивляюсь этому, — сказал Луи.

Ги с завистью взглянул на двоюродного брата, казалось уже приобретшего лоск завсегдатая столичных бульваров, светского человека, знающего сплетни парижских кафе и салонов.

   — С какой стати ей скрываться?

   — Дорогой мой, так ты ничего не слышал? На прошлой неделе разразился чудовищный скандал. Об этом шумит весь Париж. Гортензия появилась в театре «Сен-Мартен» с Кадруссом...

   — Кто он такой?

   — Ги, неужели ты ничего не знаешь? Это герцог де Граммон-Кадрусс, жуткий щёголь. Он её покровитель, если и не единственный, то в настоящее время главный. В том, что они приехали вместе, разумеется, ничего особенного не было. Однако посреди второго акта какой-то старик, сидевший в партере с краю, заметил, что эта парочка предаётся в ложе любовным играм. Они, должно быть, считали, что в темноте этого никто не увидит. Так или иначе, Кадрусс вёл себя очень вольно. Спустил платье с плеч Гортензии и целовал груди. Ей, видимо, это доставляло наслаждение. Увидев такую картину, старик принялся отпускать громкие замечания: «Поглядите-ка на парочку в той ложе. Давай-давай, Кадрусс, потычься в неё лицом!»

Люди, услышав, стали поворачиваться в ту сторону и конечно же разглядели их. Старик уже орал вовсю: «До чего хороша парочка! Ну-ну! Не робейте. Покажите нам ещё что-нибудь!»

Тут уже все взгляды обратились к их ложе. Наступила жуткая минута, зрители, мужчины и женщины, сидели словно в заговорщицком молчании.

   — Так!

   — Затем поднялся шум. Люди вскакивали, шикали, кричали, размахивали кулаками. Актёрам на сцене приходилось говорить во всю силу лёгких! Потом они пожали плечами, сдались, вышли на авансцену и стали, вытянув шеи, таращиться на ложу. А зрители даже с галёрки свешивались.

   — И что дальше? — спросил Ги, сияя от удовольствия.

   — Кадрусс либо забыл обо всём на свете, либо думал, что шум поднялся из-за игры актёров, потому что не прекращал своего занятия. Потом, видимо, в ложу чем-то запустили, потому что оба резко повернулись. Весь театр заорал: «Поезжайте домой! Здесь вам не улица! Скотство! Вышвырнуть их!» Поднялась настоящая буря! Они оба замерли. Потом герцог — он сохранял ледяное спокойствие — подошёл к барьеру ложи, поклонился зрителям и поспешно увёл Гортензию.

   — И спектакль на этом, должно быть, окончился! — засмеялся Ги.

   — Особое негодование у зрителей вызвала мысль, что Кадрусс получает какое-то извращённое удовольствие, занимаясь этим прилюдно. По-моему, это чушь. Кадрусс слишком уж аристократ.

   — Париж... Какой это должен быть город! — произнёс Ги.

   — Однако, — рассудительно заметил Луи, — подобные истории происходят там не ежедневно.

Экипаж прогрохотал по булыжным мостовым Руана и за городом свернул влево, на дорогу, идущую вдоль широкой излучины Сены.

   — До Круассе[16] два километра, — прочёл Ги на дорожном указателе.

   — Вы будете соседями, — сказала мадам де Мопассан.

Они приехали в Руан накануне утром и теперь, влажным осенним днём, направлялись проведать Флобера и его мать; или, если придерживаться светских тонкостей, мадам Флобер и её сына. В конце концов было решено, что, как ни приятна свобода, но Ги нужно продолжать образование. Самым подходящим учебным заведением был руанский лицей; через два дня там начинался новый учебный год. Однако мадам де Мопассан сказала сыну, что прежде ему надо познакомиться с Флоберами, и проехала с ним, чтобы представить его своим добрым знакомым.

   — Я много писала ему о тебе, — сказала она Ги.

И тому казалось, что он уже знает Флобера — мать часто рассказывала о нём. Это был необыкновенный человек. Когда он описывал сцену, где госпожа Бовари приняла мышьяк, то ощутил такой сильный вкус мышьяка во рту, что его дважды сильно вырвало, но всё же, обливаясь потом, он продолжал писать. Пришлось даже вызывать к нему врача!

Экипаж катил по грязной дороге. Ги поднялся и стал смотреть на движение по текущей внизу Сене — на дымящие буксиры, изящные серебристые шхуны из Норвегии с крошечными фигурками матросов на мачтах. Круассе оказался первым населённым пунктом. Экипаж свернул в окаймлённую деревьями подъездную аллею, ведущую от сторожки к невысокому длинному белому дому, видневшемуся сквозь высокие вязы, берёзы и тополя, с парком, полого спускавшимся к пешеходной дорожке вдоль берега. Служанка проводила гостей в большую, светлую, удобно обставленную, но пыльную комнату. Затем открылась противоположная дверь и раздались громкие приветствия.

   — Лора! Дорогая подруга!

   — Гюстав, наконец-то!

Начались поцелуи, объятия. Мадам Флобер, одетая в чёрное, оказалась медленно передвигавшейся старухой. Её сын — широкоплечим, с крупной головой и вислыми, светлыми, как у викинга, усами. Он сильно встряхнул руку Ги и, поблескивая голубыми, чуть навыкате глазами, низким голосом произнёс:

   — Так-так, значит, это тот сорванец, которого турнули из семинарии в Ивето? Негодник! — И, заливаясь громким смехом, похлопал юношу по плечу. — Изгнан священниками! Поразительно!

Произнёс он это очень смешно, с шестью «п»: «П-п-п-п-п-поразительно!»

Ги тоже не удержался от смеха. Флобер ему понравился; он совершенно не походил на знаменитого писателя, человека, который ездит ко двору в Компьен, запросто общается с императорской четой. Лицо у него было пухлое, румяное, голова наполовину облысела, длинные седеющие волосы ниспадали сзади на воротник. Походил он если не на викинга, то на нормандца из армии Вильгельма Завоевателя[17]. Однако Ги позабавило, что на нём были широкие турецкие шаровары и ковровые шлёпанцы.