— Гюго был адвокатом, — сказал де Кораль. — Я думаю, что он спросит вас о занятиях, о настроении молодёжи…

— К этому я не приготовился, — растерянно проговорил Жюль, обмахиваясь цветным в полоску платком. — Он спросит, что я делаю. Я отвечу: «Учусь писать пьесы…» Гюго улыбнётся и попросит прочесть что-нибудь. Я прочту «Мой Нант».

— Ради бога, не читайте вашего Нанта! — испугался де Кораль. — Сто сорок строк это очень бестактно для первого знакомства! Найдите что-нибудь покороче — строк на двадцать. И ни о чём не спрашивайте мэтра, займитесь разговором с мадам. Она большой знаток старинного фарфора и венецианского стекла, поговорите о чашках и бокалах шестнадцатого века — это её конёк. Вы очаруете её.

Жюль схватился за голову:

— Мой бог! Как трудно, как сложно! Фарфор! Чашки! Бокалы! Я ничего не смыслю в этом, ничего. Я не пойду к Гюго! Пусть мечта останется мечтой!..

— Глупости, пойдёте, — спокойно произнёс де Кораль. — Дышите, чёрт вас возьми, глубже! Вообразите, что ныряете в океане!

— Вообразил, — тяжело дыша, ответил Жюль. — Очень холодная вода, сударь! Я плохо плаваю! Акулы!..

Де Кораль потянул на себя ручку звонка. Дверь открыл старый слуга, седой и высокий, очень похожий на Авраама Линкольна.

— Мадам и месье просят подождать в приёмной, — с поклоном проговорил он.

Приёмная сверху донизу была обита тёмной кожей. Кресла с непомерно высокими спинками, рассчитанные на великанов, стояли вдоль стен. Портреты Шатобриана и Робеспьера[11] висели в простенках между окнами. Сотни безделушек из фарфора, нефрита и кости покоились на стеклянных полках в особых шкафах с зеркальными стенками.

— Я попал в музей, — сдавленным шёпотом произнёс Жюль. — И это только приёмная! А что же там? — Он указал на дверь, прикрытую тяжёлым занавесом.

Дверь открылась, и тот же слуга пригласил:

— Мадам и месье просят вас!

Жюль вошёл следом за де Коралем, и первое, что он увидел, был красный жилет — от самого подбородка, подпёртого тугим крахмальным воротником. «Кто это?» — спросил себя Жюль. Бесстрастное, каменное выражение лица этого человека поразило Жюля, — ему показалось неприличным и дерзким надевать на себя такой жилет. Костюм как костюм, но жилет… Человек этот в самой непринуждённой позе стоял посередине большой квадратной комнаты и курил длинную, тонкую трубку.

Жюль поклонился ему.

— Готье, — отрекомендовался человек в красном жилете и сделал глубокую затяжку.

Жюль в замешательстве назвал свою фамилию трижды. Готье пресерьёзно заметил:

— Поберегите ваши силы, сударь!

Де Кораль подвёл Жюля к хозяину дома и сказал:

— Мой друг Жюль Верн жаждет быть представленным вам, мэтр!

Вот он — Гюго! Знаменитый, любимый передовой Францией Виктор Гюго! Враг монархии, король поэтов, академик, драматург, романтик, публицист, друг обездоленных и защитник угнетённых, гроза болтунов из роялистических клубов, живое знамя республиканцев, человек несгибаемой воли, сорокасемилетний юноша, имя которого уже обросло легендами во Франции и за её пределами, будущий изгнанник, гордость мировой литературы, писатель, автограф которого на книжном рынке расценивается необычайно высоко, человек, ежедневно получающий приветственные письма и анонимки с угрозами, — вот он, Гюго!

Взволнованность Жюля достигла предела, сердце его колотилось где-то в висках и темени, а там, где ему полагалось быть, вдруг стало пусто и холодно. Вот он, Гюго! Мой бог! Бежать, провалиться сквозь землю, растаять, исчезнуть! Сейчас он начнёт задавать вопросы.

— Кто вы и откуда? — спросил Гюго.

Жюль поднял глаза и одним взглядом охватил Гюго. Среднего роста, коренастый, плечистый человек, чем-то очень похожий на Пьера Верна, с подстриженной полуседой бородой, крупным носом, — он, этот великий человек, приветливо улыбается, в его глазах неизъяснимый свет и доброта, высокий лоб весь перерезан морщинами…

— Студент юридического факультета, мэтр! Родом из Нанта. Мой отец — адвокат, но я…

Позволительно ли добавить то, о чём ещё не спрашивают? На выручку пришла дама — очень красивая дама в чёрном платье, она стояла подле Гюго и с улыбкой смотрела на Жюля.

— Но вы не хотите быть адвокатом, — догадливо договорила она и протянула руку — не для пожатия, а для поцелуя: тонкие пальцы её трепетали у самых губ Жюля.

Он поцеловал эти пальцы, взял их в свою руку, пожал и выпустил. «Так ли это делается? — подумал он. — Дома всё это было проще…» Мадам Гюго милостиво склонила голову и, оправив платье, опустилась в кресло. Немедленно сел и Гюго. На краешке дивана, обитого чёрным бархатом, устроился Жюль. Де Кораль и Готье продолжали стоять, о чём-то тихо переговариваясь.

«Очевидно, так принято», — подумал Жюль, не зная, можно ли положить ногу на ногу, — сидеть с поджатыми под диван ногами было неудобно, но именно так сидел в своём кресле Гюго. Но вот он вытянул левую ногу, руки скрестил на груди, и Жюль облегчённо вздохнул, приняв ту же позу. Над его ухом клокотала трубка Готье.

— В своё время и я был адвокатом, — произнёс Гюго. — Я очень рад, что перестал быть адвокатом, — добавил он. — В сущности, мы все адвокаты, — я имею в виду защиту справедливости. Но есть адвокаты-профессионалы, служители официального закона, они защищают несправедливость, по большей части. Им за это платят, дают чины и награды.

— Награды дают очень редко, — вставил Жюль, вспоминая своего отца.

Гюго не обратил внимания на эту реплику и продолжал:

— Мы наблюдаем страшные вещи в нашей милой Франции. Ум, самостоятельность мысли и честное, свободное слово преследуются, поощряется казённое благодушие, популяризация низких истин и страстей, оторванных от народа. Вы, — Гюго посмотрел на Готье, — Совершенно напрасно защищали Дюшена…

Жюль подумал: «Ага, они уже тут о чём-то спорили. Очень хорошо! Значит, можно сидеть и слушать. Очень интересно!»

— Совершенно напрасно, — повторил Гюго. — Ваш Дюшен каждый день кричит в своей газете: «Мы процветаем!» Никогда никто не кричит, если он процветает, никогда и никто! В театрах у нас водевиль, в литературе… О нет, литература жива! Она жива, несмотря на то что её хотят превратить в балаганного плясуна! Литература должна учить, направлять, вскрывать зло, — писатель должен жить с высоко поднятой головой, да!

— Вы говорите о трибунах, — спокойно отозвалея Готье, — я имел в виду только себя и моих друзей.

— Вы и ваши друзья — это и есть литература! — загремел Гюго, и глаза его сверкнули гневом. — Кто-то, по-вашему, борется, а кто-то стоит в стороне и грызёт шоколадную конфетку!

— Вы суровы, мэтр, — спокойно возразил Готье, стараясь не смотреть на Гюго. — Вы действуете гиперболой, так нельзя — нельзя в данном случае. Нельзя всё переносить на Францию и её судьбы.

— Только Франция! — громко сказал Гюго, на секунду привставая. — Только её судьба! Отечество, отечество и ещё раз отечество! Прежде всего отечество! Потом литература, если в том есть надобность!

— Правда! Святая истина, мэтр! — воскликнул Жюль, хлопая себя по колену. — Я с вами согласен, мэтр!

Гюго увлёкся. Ему, чья жизнь, как он сам говорил приближалась к вершине горы, после которой все дни наши «катятся вниз, как камешки», приятно было видеть сочувствие своим взглядам от представителя молодёжи. Он улыбнулся Жюлю. Жюль привстал, хотел что-то сказать — и молча опустился на диван. Гюго нравился этот молодой бретонец, нарядившийся для чего-то столь нелепо и безвкусно. «Шуточки де Кораля, — решил Гюго. — Он любит иногда подвести простодушного человека, очень любит…» Гюго рассматривал своего нового гостя внимательно и пытливо, раздумывая о том, какой костюм больше подошёл бы ему: куртка рыбака или рубаха крестьянина?

— Расскажите, что вы делаете, — обратился Гюго к Жюлю.

Жюль взглянул на де Кораля — тот ободряюще кивнул и улыбнулся. Жюль перевёл взгляд на мадам Гюго. Она качнула головой, что означало: говорите вce, что вам угодно, чувствуйте себя как дома. Жюль поднял глаза на Готье: поэт ковырял крючком в своей трубке и чему-то насмешливо улыбался. Жюль посмотрел на Гюго. Необходимо ответить этому сосредоточенному на какой-то мысли человеку так, чтобы он на всю жизнь запомнил слова Жюля. Кроме того, следует ответить с максимальной ясностью и лаконизмом: ответы длинные скоро забываются, в памяти остаётся только то, что выражено скупо. Десять дней, с утра до вечера, репетировал Жюль предстоящий ему ответ.