Осенью 1880 г. Ковалевская посылает Вейерштрассу письмо с сообщением о своем решении приехать в Берлин. Вейерштрасс отвечает 28 октября:

Прежде всего, милый друг, Ты можешь быть уверена в том, что я буду сердечно рад снова увидеться с Тобой после столь долгой разлуки. Однако, прежде чем Ты решишься на длинное путешествие сюда, я должен ознакомить Тебя с некоторыми касающимися меня обстоятельствами во избежание того, чтобы Ты прибыла сюда, полная ожидания, выполнить которое в ближайшее время я не в силах. Ты, без сомнения, удивишься, услышав, что за последние годы мои внешние обязанности не уменьшались, а все более возрастали. Этой зимой мне предстоит такая масса работы, что я не знаю, как с ней справлюсь.

Ты, без сомнения, знаешь, что мой друг Борхардт умер прошлым летом после тяжелой болезни. Уже с первого апреля я принял от него редактирование журнала и в существующих условиях мне — вместе с Кронекером — приходится продолжать его.

Затем мы решили в Академии приступить к изданию полных собраний трудов Якоби, Дирихле и Штейнера. Борхардт взял на себя Якоби, а я Штейнера. После того как Борхардт заболел, мне пришлось продолжать издание трудов Якоби, так как для этого не нашлось подходящего лица. Я раньше не предполагал, сколько времени и труда потребует такое предприятие.

Кроме того, Борхардт назначил меня опекуном его шести детей. При таких тесных отношениях, в которых я в течение 25 лет стоял к Борхардту и его семье, я не могу отказаться помочь г-же Борхардт и делом и советом в управлении ее значительным состоянием, так как она совершенно неопытна в таких делах.

Кроме того, я без стеснения скажу Тебе, что я отчасти вынужден брать на себя работы, вроде вышеназванных, чтобы увеличить свои доходы. Оклад, который я получаю как профессор, недостаточен, чтобы покрыть из года в год возрастающие расходы.

Я привожу все это, дорогой друг, только для того, чтобы разъяснить Тебе, что этой зимой у меня будет мало свободного времени для Тебя и что я поэтому предпочел бы, чтобы Ты, если позволят обстоятельства, приехала сюда несколько позднее, именно весной. Если это невозможно, то, повторяю, что Ты во всякое время будешь для меня желанной гостьей, и что все, что я могу сделать для Тебя, будет выполнено. Если же Ты приедешь позже, то нам надо начать математическую переписку. Это пойдет хорошо, так Kan я научился писать письма во время факультетских совещаний, испы-i

4 П. я. Кочина

97

таний на степень доктора и т. д. Так, например, два года тому назад я обменялся с Борхардтом рядом писем о среднем арифметикогеометрическом из четырех элементов, причем мои письма были почти все написаны в зале Сената [125, с. 221].

Вейерштрасс сообщает, что у него было воспаление легких и болезнь печени, и лекции, которые он читает для аудитории в сто пятьдесят человек, его утомляют.

Мы видим, что Вейерштрасс, немного сердись на свою ученицу за долгие перерывы в переписке, очень сдержанно пишет о встрече с нею. Однако это письмо Вейерштрасса не застало Софью Васильевну в России: она выехала в Берлин и прибыла туда 31 октября 1880 г. В начале 1881 г. она уже снова была в Петербурге, куда к этому времени должен был вернуться ее муж.

Ковалевская была теперь углублена в математику и полна интереса к новой захватившей ее задаче о преломлении света в кристаллах. Однако и в Петербурге, и в Москве, куда она потом поехала (она была в Москве 8 января), она столкнулась с тем, что опять их материальные дела «принимали мрачный оборот». Ее ошеломило известие, что Владимир Онуфриевич должен правлению Раго- зинского товарищества значительную сумму [87, с. 375].

Ковалевский, увлеченный за границей научными интересами, приехал в Россию лишь в конце февраля вместо начала января, когда ему следовало приступить к лекциям.

Весной 1881 г. (точная дата неизвестна) Софья Васильевна опять поспешно уехала в Берлин, взяв с собой дочь Фуфу (так звали девочку в семье) и гувернантку, а Владимир Онуфриевич, проводив их, тотчас же отправился к брату в Одессу.

М. В. Нечкина [100, с. 91] высказала предположение о том, что поспешность отъезда была связана с желанием избежать возможных репрессий, которым в то время, после убийства революционерами Александра II 1 марта 1881 г., мог подвергнуться в России любой человек, подозреваемый в нигилизме3. Во всяком случае, настроения в России отнюдь не были благоприятны для научных занятий.

3 Для характеристики положения в России того времени можно привести несколько выдержек из дневника М. В. Богданович [151]. 25 марта 1880 г. она пишет, что в России поднадзорных 400 тысяч человек (с. 33) ; через год, 14 марта 1881 г.: «Говорят, произведено в городе до 70 арестов, и все более из интеллигентного класса» (с. 49); 29 марта: «Был Сперанский, говорит, что видел имена лиц, которые замешаны в социализме, и их, известных, насчитывается 617 человек» (с. 53); 18 апреля: «Аресты продолжаются» (с. 57); 5 мая: «Много новых арестов» (с. 59),

Софья Васильевна была в это время властно захвачена научными интересами. В ней просыпалось самолюбие человека, который временно зарыл свой талант и забыл о своем жизненном назначении. В письме к мужу она говорит об этом так: «Ты пишешь, совершенно справедливо, что ни одна еще женщина ничего не совершила, но ведь ввиду этого мне и необходимо, благо есть еще энергия, да и материальные средства, с грехом пополам поставить себя в такую обстановку, где бы я могла показать, могу ли я что- нибудь совершить или умишка на то не хватает» [73, с. 171].

Но и за границей жизнь Софьи Васильевны отнюдь не была спокойной. Ее тревожит материальное положение мужа, поэтому она старалась сократить свои расходы. Беспокоила ее и разлука с мужем. Она пишет, что скучает о нем, хочет встретиться, а если он соскучился без нее и без дочери, выражает свою готовность совсем вернуться в Россию.

Когда Вейерштрасс и его сестры пригласили Ковалевскую провести лето с ними в Мариенбаде, то только, «чтобы не обидеть старичков», она согласилась поехать туда с Фуфой на две-три недели. Мужу она сообщает также, что путешествие туда стоит недорого.

Из Мариенбада она посылает ему следующее письмо:

Милый дружок! Вот уж мы четвертый день в Мариенбаде; гу» ляем целый день; окрестности очень хорошенькие; прелестный сосновый и еловый лес и горы в моем вкусе, т. е. не слишком крутые, С годами во мне развиваются наклонности туристки. Как бы я наслаждалась теперь, если бы нам опять пришлось раз путешествовать с тобою. Прежде я ничего не умела ценить, но теперь было бы иначе. Неужели и вправду ты не выберешься из России в августе! Мне так горько это думать, что я почти решалась в таком случае вернуться на зиму домой. Разрешишь ли ты мне только поехать еще месяца на два в Париж, чтобы там, если возможно, привести мою работу к окончанию? Вейерштрассы зовут меня в Швейцарию, но я ни за что не поеду, так как лишь только я вижу перед собой зелень и лес, я работать не могу; а совесть моя разрешает мне тратить твои деньги за границей только под условием быть remothered нр [задохнувшейся] под грудою бумаг. Здесь я дождусь только твоего письма. Пожалуйста, ответь мне поскорее и пообстоятельнее: могу ли я поехать в Париж, где мне там остановиться и через кого ты перешлешь мне в таком случае деньги на следующий месяц?

Фуфа и Марья Дм. блаженствуют. Русских здесь много, и мы с некоторыми уже вступали в разговор, но ни с кем еще настоящим образом не познакомились. Фуфа каталась сегодня на осле (притом сидя верхом по-мужски, так как дамских седел здесь нет) и совсем не боялась. Выйдет из нее Ида Пфейфер (знаменитая

99

4*

наездница.— П. К.), это уже очевидно. Прощай, мой дорогой и ми* лый дружок. Обнимаю тебя крепко. Целую много раз; жду от тебя обстоятельного письма.

Ах, если бы нам скоро свидеться и притом за границей! Страх как хочется повидать тебя. Кажется, уж целый год н§ видались. Напиши мне, как быть; как ты решишь, так мы и сделаем. Вся твоя Софа4.