Однажды он приехал на рождественские праздники в Палибино. Но Елизавета Федоровна с дочками была в Петербурге, и оттуда они прислали ему поздравительные письма. Петр Васильевич ответил Соне 5 января 1867 г.

Мне хотелось непременно, моя бесценная Софинька, день твоего рождения провести с отцом твоим. Все праздники мы очень грустили, не получая от вас никакого известия, но 3 числа (день рождения Сони.— П. Л\), лишь только проснулись, нам принесли ваши письма, и в том числе твое милое письмо, которым ты меня порадовала...

Поцелуй от меня ручки мамы и сестрицы и скажи им мои сердечные пожелания, чтобы вы, мои бесценные, вполне наслаждались жизнью и ни одно темное облачко не заслонило вашего горизои га.

Будь счастлива и здорова, даруй господи, чтобы все твои сердечные желания исполнились, но желай умеренно, и только возможного.

Душою преданный тебе старый дед Петр Круковскин 9.

0 ЛОА АН, ф. 768, он. 1, № 53.

2?

Пожелания дяди не осуществились в жизни Софьи Васильевны: она не обладала уменьем желать умеренно и только того, что возможно.

О влиянии на нее Петра Васильевича Ковалевская товорит следующее: «Хотя он математике никогда не обуч'ался, но питал к этой науке глубочайшее уважение. Из разных книг набрался он кое-каких математических сведений и любил пофилософствовать по их поводу, причем ему часто случалось размышлять вслух в моем присутствии. От него услышала я, например, в первый раз о квадратуре круга, об асимптотах, к которым кривая постепенно приближается, никогда их не достигая, и о многих других вещах подобного же рода,—смысла которых я, разумеется, понять еще не могла, но которые действовали на мою фантазию, внушая мне благоговение к математике, как к науке высшей и таинственной, открывающей перед посвященными в нее новый, чудесный мир, недоступный простым смертным» [67, с. 42].

Далее Ковалевская вспоминает одно обстоятельство своей жизни в Палибине, которое также способствовало привлечению ее внимания к математике.

«Говоря об этих первых моих соприкосновениях с областью математики, я не могу не упомянуть об одном очень курьезном обстоятельстве, тоже возбудившем во мне интерес к этой науке.

Когда мы переезжали на житье в деревню, весь , дом пришлось отделать заново и все комнаты оклеить новыми обоями. Но так как комнат было много, то на одну из наших детских комнат обоев не хватило, а выписывать-то обои приходилось из Петербурга; это было целой историей, и для одной комнаты выписывать решительно не стоило. Все ждали случая, а в ожидании его эта обиженная комната так и простояла много лет с одной стеной, оклеенной простой бумагой. Но, по счастливой случайности, на эту предварительную оклейку пошли именно листы литографированных лекций Остроградского10 о дифференциальном и интегральном исчислении, приобретенные моим отцом в его молодости.

Листы эти, испещренные странными, непонятными формулами, скоро обратили на себя мое внимание. Я по¬

10 Вероятно, это были лекции М. В. Остроградского по дифферент циальному исчислению, записанные и изданные в литографиро* ванном виде прапорщиком И. И. Борткевичем. Эти лекции уте* ряны [98, с. 435, 565],

24

мню, как я в детстве проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны были следовать друг за другом. От долгого, ежедневного созерцания внешний вид многих из формул так и врезался в моей памяти, да и самый текст оставил по себ^ глубокий след в мозгу, хотя в самый момент прочтения он и остался для меня непонятным» [67, с. 43].

Эпизод из детских лет

В дневниках Елизаветы Федоровны 1863—1864 гг. есть записи, отражающие события, в какой-то мере связанные с польским восстанием 1862—1863 гг. В апреле 1863 г. Елизавета Федоровна записала: «В продолжение всего месяца у нас было весьма мало приезжающих; Василий был на мировом съезде, а в 30-е апреля приехал в Витебск на дворянские выборы».11-12

Дальше она пишет о том, что муж в Невеле встречает нового губернатора. «Мы теперь в ожидании решения о назначении Василия в губернские предводители <...) При нынешних запутанных делах польских это весьма трудный пост»,—замечает Елизавета Федоровна; но она радуется увеличивающейся теперь возможности ездить в Витебск. Василий Васильевич придерживался умеренно консервативных взглядов и был подходящей фигурой для предводителя дворянства.

Эпизод, характеризующий как саму Соню — подростка лет пятнадцати, так и настроения окружающего ее общества, описан Ковалевской в ее «Воспоминаниях детства из эпохи польского восстания» [67, с. 342—357].

На семейный праздник — именины матери, 5 сентября 1865 г.,—съехались в гости соседи-помещики, среди которых было много старых поляков (молодые или погибли во время восстания 1862—1863 гг., или были сосланы в Сибирь, или эмигрировали за границу). В числе присутствующих был незваный и нежеланный гость — полковник Яковлев, который был прислан согласно распоряжению наместника царя Муравьева, уволившего всех граждан-* ских администраторов и заменившего их военными.

“-12 ЛОА АН, ф. 768, on. 1, № 29, л. 51 — об.

25

Говорили, что среди высших офицеров было много додавших в отставку, когда был получен приказ двинуться в Польшу. Другие, принимавшие участие в подавлении восстания с оружием в руках, уклонялись от роли палачей. Полковник же Яковлев стал военным начальником Витебской губернии и заслужил всеобщую ненависть.

Соня была всей душой на стороне поляков и даже начала потихоньку от всех обучаться у Малевича польскому языку. Она восхищалась молодым и красивым паном Буйницким, который проявлял к девочке интерес, так как чувствовал ее симпатию к восставшим. Однажды он написал в ее альбом стихотворение на польском языке такого содержания:

«Дитя, если я тебя больше никогда не увижу, то я навсегда сохраню о тебе светлую память.

Как я был бы счастлив, если бы мне удалось увидеть расцвет того бутона, который уже готов раскрыться.

Но судьба не дарит мне этого счастья, и я могу лишь на прощанье преклониться перед его красотой!» [67, с. 349].

Ковалевская пишет, что при чтении этих строчек ее охватило одновременно чувство радости и печали: «Что значили эти стихи? Я была счастлива и горда тем, что он посвятил их мне, но в то же время у меня щемило сердце от горестного предчувствия» (Там же).

Через несколько дней пан Буйницкий исчез. Может быть, он отправился «до лясу», т. е. в леса, как тогда говорили, чтобы примкнуть к восставшим, может быть* уехал за границу, возможно, он погиб или был сослан в Сибирь. Соня была убеждена, что он находится в рудниках Сибири и в мечтах строила планы того, как она поедет в Сибирь, найдет его там и освободит!

И вот, узнав, что на вечере будет полковник Яковлев, девочка начала фантазировать: «Завтра, как только он сядет за стол, я возьму большой нож и воткну ему в сердце, с возгласом: „Это за Польшу!“ Потом меня, конечно, схватят, закуют в цепи и отправят в Сибирь, где я встречу пана Буйницкого!» [67, с. 352].

Однако на самом деле вышло несколько иначе. Яковлев разошелся и, чтобы показать свои таланты, пожелал сделать рисунок в альбоме. Взрослые велели Соне.принести ее заветный альбом, в котором стихи пана Буйницкого были ею, правда, заклеены, так что оставались

26

лишь ее собственные рисунки, Но тем не менее рисунок Яковлева показался ей кощунством. И вдруг девочка вырвала из рук Яковлева альбом, разорвала на мелкие клочки страницу с его рисунком и растоптала ее. Гувернантка, конечно, схватила ее за руку, потащила в темный чулан, девочку наказали, но ей казалось, что это было только для вида, а на самом деле все ей сочувствовали. Для Яковлева придумали какие-то объяснения, вроде того, что Соня совершила свой поступок из зависти к его искусству рисования.

Сестра Анюта