Я всегда любила простую арифметику. Считать числа, или отмерять обратный отсчёт до какого–то события. Это отвлекает и наводит порядок в мыслях. Я считала, сколько себя помню. Ступеньки, квадратные плитки пола, количество разноцветных леденцов на столе в кабинете педиатра.

Цветы, которые дарили маме. Их всегда было много – не меньше двадцати штук. В основном розы – огромные букеты роз всевозможных оттенков. Лепестки на этих цветах – от восьми до двадцати–тридцати, в зависимости от сорта. У белых, кстати, лепестков всегда больше.

Сейчас я считала дни.

Тридцать два дня.

Тридцать два дня и двадцать часов, если быть точной. Именно тридцать два дня и двадцать часов назад я почувствовала, что, возможно, в моей жизни появился тоненький лучик надежды. Что, может быть, ещё получится. Что ещё не всё потеряно.

«Мы ничего не можем сделать» – прозвучало, как приговор.

Мне хотелось крикнуть врачу, завопить во всё горло: «Ну вот же деньги! Знали бы вы, как низко пришлось опуститься, чтобы…».

Но я промолчала.

«Мы ничего не можем сделать. Процесс уже необратим, огромное количество метастаз и… Мы можем только облегчить страдания пациента. Мне очень жаль».

В переводе это значит: «Мы можем давать только обезболивающие». Ну, хоть и на том спасибо.

Сидя в холодной палате, я глажу худую, морщинистую руку, поражаясь, как сильно стали выпирать вены, костяшки и хрящи – ведь ещё недавно она была… Нормальной.

Как и наша жизнь.

А теперь, всё под откос.

И я ничего не смогла сделать.

– Мне так много хочется сказать тебе, – бормочу я, уставившись на истощённое предплечье, – Я говорила, что нашла работу? Не уверена, что место тебе понравилось бы, но на самом деле оно вполне приличное. И зарплата хорошая, – пришлось перевести дыхание и выдохнуть – в зобу опять спёрло, так, что каждый вздох отдавался острой болью в рёбрах, – Если продержусь на испытательном сроке, то смогу снять жильё получше. Я не жалуюсь, нет, но соседи… Никогда не любила пьяниц, ты же понимаешь.

Замолкнув, я поглядела на безжизненное лицо, посеревшее от болезни. Пригладила тоненькие волоски, что стали пробиваться на облысевшей от облучения и химиотерапии голове, и устало улыбнулась.

– Я знаю, что ты меня слышишь. Можешь не притворяться. Тебе нравится, когда я много болтаю.

Поправив одеяло, я принялась рассказывать о своих новых коллегах, упустив некоторые любопытные подробности, естественно. Пообещала, что восстановлюсь в университете, как только всё наладится.

Я говорила, говорила, говорила… Слушая в ответ писк аппаратов и тихое, едва уловимое дыхание.

Медсестричка в белом халате посмотрела на меня с жалостью, когда меняла очередную капельницу с лекарствами.

– Я принесу тебе обед, – тихо шепнула она, выходя из палаты.

Конечно, посетителям еда не полагается. Я это знаю. Она это знает. Но, так или иначе, меня подкармливали. Мало кто из родственников оставался с пациентами на весь день, вплоть до окончания времени посещений. Я стараюсь экономить, поэтому пользуюсь возможностью не тратиться на еду – в конце концов на эти же деньги можно оплатить эту палату и лечение, которое всё равно уже не поможет.

Осмотревшись, я подумала о том, что неплохо было бы принести сюда какие–нибудь цветы. Как–то всё безжизненно в этих четырёх стенах; серо – даже несмотря на зеленоватый оттенок краски и голубой линолеум на полу.

Размазывая гречневую кашу с жидкой подливой по тарелке, я поела и вытащила книжку с потёртой обложкой из сумки. Кусочек белой бумаги, чуть помятой, привлёк моё внимание.

Я обязательно его выброшу…

Я выброшу, честное слово. Выброшу. Когда отпустит со спокойной душой отправлю этот листок в помойку. Может быть даже разорву его. А ещё лучше – сожгу и пепел по ветру развею. Выброшу.

Но не сегодня.

Убрав закладку в сторону, я устроилась на пластиковом стульчике поудобнее и начала читать:

«Глава двадцать четвёртая. Терпимость. Запашок от меня шёл ещё тот, что правда, то правда, – я невольно улыбнулась странице и продолжила читать, – Я потеряла счёт проведённым здесь дням: сколько прошло? Больше недели или больше двух? Всё это время я ни разу не сменила одежду, в которой отправилась в тот злосчастный поход по пустыне. Хлопчатобумажная жёлтая футболка так пропиталась солью, что задубела, собралась гармошкой и покрылась тёмно–бурыми разводами, в тон скальной породе. Мои короткие волосы встали дыбом и покрылись твёрдой коркой грязи; они беспорядочно торчали во все стороны, склеившись на макушке в жёсткий гребень, как у какаду. Я не помнила даже, как выгляжу, и теперь лицо моё представлялось мне в двух оттенках бурого: бурая грязь и бурые заживающие синяки.»

В небольшом подвальном магазинчике, куда я ходила за книгами, эта выделялась из всех. Она была объёмной, в твёрдой обложке, а под названием была небольшая подпись: «Новый роман от автора бестселлеров New York Times». Я не читала бестселлеры, но имя автора казалось знакомым. Книга была последней, с большой скидкой, и я купила её, понадеявшись, что читать буду долго, а моя сумка станет немного легче – обычно приходится носить тонкие дамские романы с собой. Всё, на что хватает денег. Но в тот раз, когда открыла «Гостью», я так увлеклась, что унесла её домой, чтобы прочитать до конца. Наверное, если я ненароком потеряю её, я смогу озвучить каждую главу по памяти, но читать, держа в руках бумажные страницы приятнее.

Закончив на двадцать восьмой главе, я глубоко вздохнула и поняла, что пора уходить на работу. День пролетел как обычно, но я не жалуюсь. Хорошо, что пока я могу сюда ходить. Хорошо, что пока есть к кому.

ГЛАВА 20

And nothing else matters now you're not here

So where are you?

I've been calling you

I'm missing you

Naughty boy «Runnin’» feat Beyonce & Arrow Benjamin

– Сабина, сегодня обслуживаешь столики, – бесстрастно произнесла Аня, – Ты в порядке?

– Да, все хорошо, – я выдавила из себя улыбку и принялась переодеваться у своего шкафчика, косясь на полуголых танцовщиц, разгуливающих в раздевалке.

Странно, но я испытываю неловкость, глядя, как они натягивают сетчатые чулки, поправляют все эти ремешки и цепочки на своих костюмах. Девочек у нас работает немного и сегодня вечером, судя по всему, особенная программа – у всех одинаковые наряды из черной кожи и металла.

– Как твоя мама? – голос Ани звучит так неожиданно, что я вздрагиваю.

Молчу несколько секунд, а затем пожимаю плечами и прячусь за белой хлопковой тканью майки, которую надеваю ее через голову.

– Ну, ты держись. Если захочешь поговорить, то обращайся, – неуверенно говорит она, дотрагиваясь до моего плеча.

Я делаю вид, что расчесываюсь и ничего не отвечаю. Мои руки безвольно повисают вдоль тела, когда в зеркальном отражении спина Ани удаляется, и она с широкой улыбкой подходит в девочкам. Слышу приглушенный смех, и снова вздрагиваю, но обернувшись, понимаю, что на меня никто не смотрит и это девичье хихиканье никак не связано со мной.

Поправив то подобие одежды, что мне приходится носить в этом заведении, я устало вздохнула и вышла в коридор. У входа привычно маячила фигура Расмуса – нашего охранника. Я махнула ему рукой и улыбнулась, он ответил сдержанным кивком, но, когда один из первых посетителей отвернулся и пошел в сторону бара, игриво подмигнул мне в своей привычной манере.

Музыка стала чуть громче – шоу начинается. Из зала послышались свистки и довольное мужское гуленье. Набрав в грудь побольше воздуха, я собираюсь с силами и мысленно даю себе пощечину, чтобы собраться. Отодвигаю тяжелую черную штору и вхожу в зал, заполненный людьми.

Мне больше по душе работа в баре – стойка словно отделяет меня от зоны стриптиза и обычно публики за ней немного. В основном либо те, кто уже насмотрелись на девушек; или те, кто просто зашел сюда выпить под утро – клуб в городе один из немногих, что открыт до пяти утра. Конечно бывают и не совсем адекватные клиенты, перебравшие или слишком разгоряченные от созерцания танцовщиц, но за такими всегда бдит пристальное око охраны в лице наших парней.