Но осознание реальности навалилось каменной стеной, сбивая с ног.

– Нам очень жаль.

Я вылетела из палаты и понеслась по коридору, сбивая редких посетителей онкологического отделения с ног. Бежала по ступенькам вниз, держась за перила одной рукой, а другой закрывая рот – затыкая рвущиеся наружу крики.

Только на улице я остановилась и заорала так громко, как могла. Изо всех оставшихся сил.

Вот и всё. Мамы больше нет. Нет её тёплых рук, которые всегда были таковыми – даже в мороз её ладони согревали мои щёки. Нет больше её улыбающегося лица, что всегда было чуточку усталым из–за изнуряющих репетиций. Нет больше наших поездок и редких, а оттого бесценных прогулок по новым местам.

Ничего нет.

Две стадии потери уже пройдены. Шок – когда она впервые прошла обследование. Тогда просто не верилось, что такая успешная, красивая, молодая женщина может быть больна. Никто не верил. Я не верила. После него пришло отрицание.

Отрицание самой смерти, как исхода. Именно из–за отрицания у меня нет больше дома – он давно продан, в надежде, что её вылечат за границей. Из–за отрицания нет больше меценатов, что собирали деньги на лечение первое время, до того, как в Германии поставили окончательный диагноз. Из–за него, отрицания, не осталось даже чести, и её я продала, теша глупую, слабую, наивную надежду.

Клише, но на улице идет дождь. Мои слезы перемешиваются с каплями, падающими с неба, и я совсем не чувствую соли на губах – только безвкусную воду. Я плохо соображаю, куда я – не еду, нет – убегаю, и понимаю, где я оказалась только тогда, когда упираюсь взглядом в известняковую стену знакомого мне дома. Проскакиваю в подъезд и поднимаюсь по лестнице – ноги горят огнем, хотя мне холодно.

Я тихонько скребусь в дверь, но никто не открывает. Наверное, она больше не впускает таких как я, а может мне и вовсе никогда не было за ней места. Прислоняюсь спиной к гладкой поверхности и сползаю вниз, утыкаясь лбом в колени.

Сил не осталось. Бежать от реальности больше некуда. Мне бы просто раствориться в воздухе, исчезнуть – словно и не было никогда меня вовсе.

Не знаю, сколько я сижу вот так, прислонившись к двери и молчаливо глотая слезы. В тишине только тихо гудит вентиляция, да лифт изредка поднимается–спускается. Слышу приглушенные голоса на этажах, кто–то идет домой, а может и из дома. Я же просто сижу, как побитая собака, и оплакиваю свое горе.

Дверь за моей спиной открывается, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не упасть. Поднимаю голову и сквозь пелену на глазах вижу Глеба.

– Что ты здесь делаешь? – раздраженно спрашивает он.

Я не узнаю его. Это не тот человек, которого я знала. Словно он надел маску, а может и снял ее вовсе.

– Уходи, – бросает он, – Уходи, Сабина.

Что, если я и не знала его? Что, если он такой на самом деле?

Холодный. Равнодушный. Жестокий.

Глядя на него, бросающего на меня брезгливый взгляд, и идущего по коридору к лифту, я погрузилась в третью стадию – боль.

Мне кажется, что я полностью состою из боли.

Еще один шаг, и я громко всхлипываю – не нарочно. Шаг, и я проглатываю звуки, вздрагивая всем телом. Шаг, и я закрываю глаза, чтобы не видеть, как он уходит.

Подъезд погружается в тишину. Только мое прерывистое дыхание и бешеный стук сердца, что словно рвется из груди прямо на серую каменную плитку. Я представляю, как от меня на полу остается кровавое пятно, которое смывают грязной тряпкой, а после спускают багровую воду в канализацию. Была девочка – нет девочки, растворилась в потоках дерьма и исчезла без следа.

Дуновение воздуха рядом со мной заставило распахнуть глаза. Я уставилась на ноги, облаченные в спортивные штаны и медленно подняла взгляд.

С глубоким вздохом, Глеб присел передо мной на корточки и, хмурясь, уставился на мое лицо. Внутри зародился леденящий страх – наверное, сейчас он выволочет меня на улицу за шкирку, как бродяжку.

– Я сейчас уйду, – испуганно прохрипела я, – Просто… Дай мне пару минут, и я уйду.

Я снова закрыла глаза, пытаясь дышать ровно. Глубокий вдох, медленный выдох. Вдох–выдох. Вдох–выдох…

– Что у тебя произошло? – его голос раздается справа от меня и я вздрагиваю от неожиданности.

Смотрю на него – он привалился к своей же двери рядом со мной. Согнул ноги в коленях и откинул голову, повторяя мою позу. Он не смотрел на меня – упрямо глядел вперед. На плотно сжатой челюсти дрогнул мускул.

– Мама умерла, – честно и тихо ответила я, словно стены подслушивают.

– И как ты оказалась здесь? – снова раздражение в голосе, прикрытое фальшивой вежливостью.

– Не знаю. Убежала из больницы и… Я уйду. Только успокоюсь и уйду, – твердо закончила я.

Замолчали. Я потихоньку возвращала себе свое самообладание – то ли из–за того, что он просто сидит рядом, то ли просто потому что все выплакала. В тишине я слышала, как тикают наручные часы Глеба и тихую вибрацию этажа.

– У тебя нет никого? Ну, близких людей, друзей? – спросил он полушепотом.

– Нет, – ответила я, не открывая глаз.

– Я нашел в машине обручальное кольцо. Наверное, выпало из твоей сумки.

– Оно у тебя? – я встрепенулась, – Отдай его мне. Это кольцо мамы, – я снова всхлипнула, слезы застелили глаза и потекли потоками по щекам, – Я ношу его с тех пор, как она заболела почти не снимая. Отдай, – вяло потребовала я.

Глеб хмуро посмотрел на меня, а затем выдохнул, словно с облегчением. Быстрым движением поднялся на ноги и протянул руку над моей головой, вставляя ключ в замок. Раздался щелчок и мне тоже пришлось встать – не без усилий.

– Чай будешь?

– Что? – сипло переспросила я. Думая, что ослышалась.

– Чай будешь? – повторил Глеб, – Проходи, ты промокла. Надо тебя отогреть, а то заболеешь.

– Ты же куда–то собрался? – промямлила я, пытаясь отступить в сторону, но его рука легла на дверной косяк и заблокировала пути к отступлению.

– А, неважно, – он повел плечом и натянуто улыбнулся, – Проходи, – мягко подтолкнул меня и мне ничего не оставалось, кроме как войти в его квартиру.

ГЛАВА 24

I've outrun the fears that chased

They're standing still

I'm running still

I'm running still

Naughty boy «Runnin’» feat Beyonce & Arrow Benjamin

Мы молчим. Только тихий гул машин за окном, да запах черного чая с бергамотом, что медленно разливается по чашкам.

– Соболезную, – сухо сказал Глеб, пересекая кухню двумя шагами и ставя передо мной чашку.

Я, молча, кивнула. Он сел рядом – не слишком близко, чтобы не нарушать личное пространство и правила приличия. Мы помолчали какое–то время, а потом он снова заговорил:

– Мои родители тоже умерли. Паршивое чувство.

– Угу, – промычала я, уставившись на плавающий чайный пакетик.

Терпкий напиток немного горчит – слишком крепкий, и обжег горло, словно я глотнула жидкой лавы. Однако это моментально согрело меня, и я перестала дрожать от холода. Глеб одолжил мне сухую футболку и теплый шерстяной плед, в который я укуталась с макушки до кончиков пальцев на ногах. В ванной размеренно гудит стиральная машина, приводя мою грязную одежду в Божеский вид.

– Значит, мы с тобой заключили что–то вроде договора или как? – снова заговорил Глеб, откашлявшись.

Я помолчала с полминуты, а потом ответила, избегая его взгляда:

– Ты просто предложил, а я согласилась.

– Почему?

– Потому что мне нужны были деньги. Потому что ты был настойчив, – я вздохнула, – Не знаю. Какая разница, почему я согласилась? Как будто это сейчас имеет значение.

– Я просто пытаюсь понять тебя, – он пожимает плечами и делает большой глоток чая даже не поморщившись.

– Не надо меня понимать, – раздраженно процедила я, – Ты в себе разберись сначала.

– И то верно, – задумчиво протянул Глеб.

В помещении повисла неловкая пауза. Чашка продолжала согревать мои ладони своим теплом, кончики пальцев покалывало от контраста температуры. Я начала пить чай маленькими глоточками и покосилась на Глеба. Он, в свою очередь, посмотрел на меня и вскинул бровь.